Тяжелая пряжка рассекла воздух, смачно врезалась в лошадиный круп. И еще раз!
Взбрыкнув задними ногами, лошади понесли-и-и! Да так, что Бурцев едва удержался в повозке.
С дороги они слетели почти сразу. Непаханая целина возмущенно сотрясала дерзкий шарабан, вообразивший себя гоночным болидом. Деревянные колеса убогого средства передвижения, впрочем, были сделаны на совесть, а оси — хорошо смазаны и держались пока молодцом.
Сзади, из повозки, сквозь несмолкаемый грохот прорывалось испуганное повизгивание. Панночка переживает! Не привыкла к этакой тряске? Не гонялась за уркаганами по бездорожью в милицейском уазике? Но ты уж потерпи немножко, «благодетельница наша».
Он подстегнул лошадей. Визг усилился. Да, пассажирке там несладко. Если уж сам Бурцев с трудом удерживался на месте возницы, можно представить, какие катаклизмы творились за его спиной. Ведь этот гроб на колесах лишен даже намека на рессоры. Наверняка все содержимое повозки знатной полячки сейчас ходит ходуном. Ну, и сама панночка тоже явно не наслаждается покоем. Если бы не высокие борта и исполосованный, но закрытый полог, девица давно бы вывалилась бы наружу.
Две или три стрелы запоздало просвистели над головой. Тем дело и ограничилось. Погони не было. Видимо, газовая атака произвела должное впечатление. Боятся, — «тартары»! То-то же! Знай наших! С ОМОНом вязываться — это вам не девок из телег таскать.
Бурцев правил к роще. Потом долго мчался вдоль нee, не решаясь на такой скорости свернуть в редкоколесье. К чему раньше времени гробить транспортное средство о колоды и пни, если преследователей все равно не видать? Лучше максимально увеличить отрыв, пока есть такая возможность.
Он не заметил, как это произошло. Просто стена геревьев вдруг выросла не только слева, но и справа. И вроде бы сзади. И кажется, впереди тоже. Въехали в лес как-то сразу, как-то вдруг.
Стало заметно темнее. И подтаявшего снега, прятавшегося в густой тени от весеннего солнца, здесь шло побольше. Лошади мчали по малоприметной тесной колее, проложенной, судя по всему, обозами беженцев. С колес слетели последние комья полевой грязи. На подстилке из опавшей хвои и сопревшей врошлогодней листвы было чище. Но и опаснее торже: коварный лесной ковер мог таить под собой маску неприятных сюрпризов. Однако скорость лучше не сбавлять — пусть лошади скачут, пока скачется.
Дважды или трижды упряжка благополучно пронееслась мимо развилок. Даже когда наезженная колея вдруг сменилась позабытой людьми и богом просекой, провидение еще оберегало повозку от неминуемого рассыпания на части. Но и просека становилась все уже и уже, превращаясь в стежку, для которой четыре колеса — слишком большая роскошь.
Глава 11
Колесо с оси все-таки сорвалось.
Хищный отросток коряги, присыпанной снегом, зацепил-таки правое переднее. Треск, скрежет… Дальше колесо продолжило свой путь самостоятельно.
— Тпру-у-у! Стоять!
Куда там! Кричать уже не имело смысла.
Повозка пошла юзом, едва не перевернулась. Разбитая и покореженная, она остановилась, лишь сбросив с себя мучителя-возницу. У-у-ух! Кочковатая земля и несвежий снег вдруг поднялись на дыбы, встретив падающего Бурцева смачным плоским ударом.
Взмыленные лошади хрипели. Бока тяжело вздымались. Пена падала на снег хлопьями, оставляя в грязно-белом покрывале еще более грязные проплешины. А тишина предвечернего леса после грохота и безумства скачки оглушила сильнее, чем само падение.
Он приземлился удачно. Относительно удачно — настолько, насколько это вообще возможно в увесистом бронежилете. Но все-таки снег смягчил удар. Повезло!
А вот о хозяйке повозки вряд ли можно сказать то же самое. Всю дорогу девица вела себя шумно, а теперь из нутра «кареты» не доносилось ни звука.
«Неужто угробил?» — встревожился Бурцев. Дурное дело нехитрое. Полячка — барышня хрупкая. А дикая скачка-мясорубка по бездорожью и заключительное столкновение с корягой запросто могли вышибить дух из изнеженной панночки. Стоило ли вообще спасать ее от татарей в масках, если в итоге девчонке был уготован такой конец?
Чуть прихрамывая на левую ногу (колену все-таки здорово досталось), Бурцев подошел к повозке. Выглядела она, конечно, плачевно. Однако и на совсем уж бесформенную груду обломков не походила. Нет, едва ли путешествие внутри этого тарантаса даже на самой максимальной скорости и по самой экстремальной трассе привело бы к летальному исходу. Скорее всего, от пережитых потрясений — как в переносном, так и в прямом смысле — несчастная полячка попросту лишилась чувств. Дамочки Средневековья, помнится, были особами впечатлительными сверх всякой меры.
Он раздвинул прореху в изрезанной медвежьей шкуре. И — тут же отлетел обратно от удара, который сделал бы честь боксеру-тяжеловесу. Удар пришелся в живот. Если бы не верный броник, Бурцеву пришлось бы сейчас лицезреть оперенное инородное тело в собственном брюхе. Но — честь и слава производителям надежных титановых пластин! — арбалетный болт, вылетевший из повозки, срикошетил в снег. Бурцев со стоном поднялся. Ну, дела! Он выжил, однако силу средневекового арбалета, что называется, почувствовал нутром. Нутро ныло — и весьма ощутимо. А блаженную тишину уже нарушили громкие вопли. Ха! Теперь не оставалось никаких сомнений в том, кто всадил стрелу в брюхо масконосцу-копейщику. Порезанный полог колыхнулся, открываясь.
— Бесово отродье! — Ворох измятого перепачканного тряпья пробивался через беспорядочный завал шкур и подушек. — Ты еще жив?!
Бурцев разглядел всклокоченные волосы и перекошенное от гнева лицо полячки. Это прелестное личико, кстати, заметно изменилось: на лбу красовался свежий кровоподтек, под левым глазом наливался фиолетовым синяк.
— Людоед богопротивного племени! Язычник, по которому плачет адова бездна! Татарский пес!
«Ну вот, опять! Судьба, видно, у тебя такая, Васька Бурцев, быть отныне татарином». То ли местные в самом деле чуяли в нем частицу степной крови, то ли здесь царит такая татарофобия, что за пришлого кочевника поляки готовы принять любого незнакомца. Девчонка уже вылезала из повозки. Барышня заметно пошатывалась. Хорошенько же ее поболтало — надолго благородная панночка запомнит сегодняшнее приключение. Мутить, небось, станет от одного вида колесных экипажей.
— Думаешь, полонил, презренный сын Измаилов?! — разорялась девица. — Думаешь, похитил, увез и можешь теперь делать со мной, что захочешь?! Не бывать этому! Никогда! Слышишь, никогда не бывать!
Истерика. Форменная истерика! Истеричных барышень Бурцев особо не жаловал, но сейчас невольно залюбовался спутницей. Очень даже ничего себе детка! Весьма и весьма привлекательная. Даже разбитое лицо ее не портит.
Растрепанные волосы, пылающие щечки, вздернутый носик, выразительные по-кошачьи зеленые глазки… А фигурка-то, фигурка! Все на месте, все при ней — ай да панночка! Вот только обтянутые длинными узкими рукавами ручки, которыми яростно размахивала полячка, не пустые. В левой — небольшой и такой, казалось, несерьезный арбалетец. Да уж, «несерьезный»: стрела, пущенная из этой «игрушки», здорово отбила потроха. Впрочем, могло быть хуже. Бурцев поблагодарил судьбу за то, что сознание девиц тринадцатого века не замутнено бредом воинствующего феминизма. Если бы эта полячка пустила стрелу не в живот, а чуть ниже — туда, где кончается бронежилет, последствия могли быть более печальными: паховой защиты на его бронике сейчас не было.
