Игривое настроение магната повергло Сабурова в уныние. Похоже, на сей раз отвертеться не удастся. Не иначе злодей придумал какую-то пакость.
— Хорошо, в восемь так в восемь. Но долго не высижу, не обессудь. Годы не те.
— Рано себя хоронишь, Ванечка. В твои годы только жить начинают. Взбодрись, дорогой. Не на кладбище приглашаю. Вот у меня один родственничек отсидел четвертак еще при советах… Ладно, это длинная история, вечером расскажу. Чао, доктор!
Около одиннадцати, когда Иван Савельевич окончательно пришел в себя и успел сделать несколько йоговских упражнений, приехала Татьяна Павловна, медсестра. Попили наскоро чайку на кухне. Татьяна Павловна работала у него десятый год, и им необязательно было разговаривать, чтобы понять, кто в каком настроении. Иван Савельевич подобрал ее, можно сказать, с панели. Таня Соловейчик десять лет назад приехала в Москву из Киева, где работала в военном госпитале в кардиологии, на выручку мужа, который угодил в большую передрягу. Он был связным между одной из киевских группировок и казанской братвой, но ухитрился, будучи транзитом в Москве, угодить в разборку между солнцевскими пацанами и азерами из Лужников (разборка, кстати, тянулась подряд уже несколько лет, то затухая, то вспыхивая свежей кровцой). Почти всех местных, кто попал в ментовку, быстро разобрали под залог, а ему и еще трем казанцам припаяли сроки для улучшения судейской статистики. Таниному мужу дали пятерик. Она со своей жалкой мошной (у нее было с собой около трех тысяч долларов) сунулась туда, сюда, к адвокатам, к прокурору, даже сумела попасть на прием к одному из солнцевских паханов, но толку не добилась. Солнцевский пахан был единственным, кто ее по-отечески пожалел. Забрал остатки наличности, оставя на разживу сотню баксов, и дал рекомендацию к бандерше Клаве Четвертачок, очень влиятельной даме, чья вотчина простиралась от Макдональдса до Главпочтамта. Три месяца, пока муж парился в Матросской Тишине, ожидая суда, она проболталась на Тверской, где пользовалась повышенным спросом — пышнотелая, ясноглазая, длинноногая, с чудесными волосами, отливающими натуральным золотом. Однажды два молодых кавказца проплатили ее авансом на неделю, вывезли на дачу — и вот там она впервые узнала, почем фунт лиха. Зато каждый день носила любимому мужу богатые передачи, из которых, как выяснилось позже, он не получил ни одной.
Когда его пустили по этапу, ей расхотелось жить, а тем более возвращаться одной в Киев. Хорошо хоть не успели завести детей. На последнем свидании муж сказал: «Живи как знаешь, голубка, но меня дождись. Пять лет не десять: промелькнут — не заметишь».
Она поклялась и только поэтому не наложила на себя руки, хотя не раз была близка к этому. Пить взялась по-черному, как и большинство ее товарок. Однажды, пьяная, час назад ублажившая какого-то страшного горбуна по имени Мусават, турка по происхождению, брела переулками, не ведая куда, и угодила под колеса иномарки. Хотя по ночному времени это трудно было сделать, но ей удалось. Так впервые, после того как покинула милую Украину, ей улыбнулась судьба. Тачку вел Сабуров, и он не удрал с места наезда, остановил машину и оказал несчастной первую помощь. То есть, увидя, что жертва жива, только не может встать, обругал ее самыми последними словами, на что Татьяна Павловна, собрав остатки сил, ответила так: «Не сердитесь, дяденька. Лучше разгонитесь и проехайте по мне еще разок. И вам, и мне полегчает».
Иван Савельевич усадил ее в машину и отвез к себе в Столешников переулок. Утром вызвал знакомого хирурга, и тот определил, что у дамы всего лишь сломано два ребра и небольшое сотрясение мозга. Татьяна Павловна пролежала у него пять дней, и за это время они подружились, почувствовав какое-то отдаленное родство. На пятую ночь она пришла к нему в спальню и отдалась с тихой, застенчивой нежностью, поразившей его до глубины души. Надо заметить, что впоследствии, когда он взял Татьяну Павловну на работу, она очень редко и только по его желанию оставалась у него ночевать.
Однако, как и десять лет назад, она каждое утро, погруженная во вселенскую печаль, начинала с одной и той же темы. Разлив по чашкам красный жасминовый чай, спрашивала с тревогой:
— Иван Савельевич, у вас действительно нет сомнений насчет Остапа?
— Господи, Танюша, мы же недавно наводили справки! Давай снова подсчитаем. Два побега — добавили четыре года. Поножовщина в бараке — еще два. Брали в заложники истопника и надругались над ним — еще четыре…
— Он ничего этого не делал! — вскинулась Татьяна Павловна. — Его подставили.
— Не имеет значения… Значит, сколько получается в сумме?.. Вместе с первым сроком — пятнадцать лет. Из них он отсидел почти одиннадцать. Осталось около пяти. Пустяк.
— Вечный козел отпущения, бедный Остапушка… — вздохнула медсестра, смахнула ладошкой слезинку со щеки. — Он добрый, чувствительный. Он же мухи не обидит.
— Может, и так, — согласился Иван Савельевич, отправил в рот ложечку липового меда. — Да время больно лихое. Ты же знаешь, как оно ожесточает людей.
— Все равно буду ждать, как обещала. Хоть целый век.
Сабуров удивился.
— А как же этот, который за тобой ухаживает? Еврей из «Инкомбанка»? Ты говорила, он тебе нравится? Красивый малый, не спорю. Глаза такие выпученные, серьезные. Видно, что помалу не берет. И тот, из «Московской недвижимости», здоровенный такой? От которого аборт делала?
Татьяна Павловна порозовела.
— Что вы, Иван Савельевич! Это все несерьезно. Конечно, оба мужчины привлекательные, за ними я бы горя не знала, но ведь у меня слово твердое. Ни на кого Остапушку не променяю.
— Что ж, благородно… Ну-ка, посмотри, кто там у нас на сегодня записан?
День обещал быть легким: на прием было назначено четверым, но двое — Данила Худосос, главный бухгалтер фирмы «Крокер», занимающейся дальними перевозками, и Марик Степанков, директор страховой компании «Абба», — отпали. Первый отбыл на стажировку в Штаты, а Марика Степанкова накануне подстерегли в подъезде родного дома, переломали руки и ноги и отшибли голову. Насколько Сабуров был в курсе, это было уже второе предупреждение от конкурирующей организации «Платиновый полис». К половине двенадцатого явился вор в законе Федор Баклажан, предупредив о себе ревом полицейских сирен под окном. Федор проходил трехмесячный курс реабилитации, лечился от мании преследования и нервной чесотки, сводившей его с ума. Чесотка почти не давала о себе знать среди бела дня, когда он занимался бизнесом или оттягивался в каком-нибудь престижном клубе, но с неукоснительностью смерти вспыхивала от двух до трех ночи, и за этот час страдалец раздирал себе грудь, живот, спину и бедра до кровяных лохмотьев. К обеду болячки подсыхали, на другую ночь все повторялось заново — и так уже с полгода. Федор Баклажан обращался к лучшим специалистам, к знахарям и экстрасенсам, убухал на лечение кучу денег, но странная болезнь не отступала. Иван Савельевич взялся избавить его от мук за пятьдесят тысяч баксов. Обнадеженный Баклажан даже не стал торговаться и внес авансом половину. Только предупредил, что если выйдет осечка, он, Баклажан, больше за себя не ручается.
