— Это если с лошадью... — поспешно добавил купец. — Вы ведь возьмете с собой на корабль лошадей? В Святой Земле хорошие кони стоят дороже. Да и найти их там будет непросто. Еще плата за перевозку...
— Этого на все хватит? — Бурцев кивнул на пухлый «сарацинский мешочек». Там все-таки не серебро — золото...
Судя по горящим глазам и трясущимся рукам Джузеппе, «этого» хватало с лихвой.
— Подходящий корабль найдем в порту, синьор Базилио. А неподалеку можно купить хороших лошадей. Только за оружием придется сплавать на Изолу — в гетто.
— Зачем нам в гетто? — насторожился Бурцев.
— Так там же оружейные мастерские. В гетто всегда выгоднее покупать доспехи и оружие.
Ах да, конечно... Бурцев вспомнил, что гетто тринадцатого столетия пока еще не имеет ничего общего с гетто более поздних времен.
— Мы можем отправиться на Изолу в любое время, — сообщил Джузеппе. — Вы выберете, что нужно. Я буду торговаться.
Ответить Бурцев не успел.
Визг Дездемоны, грохот, звон и утробный стон Гаврилы раздались почти одновременно. Бурцев бросился на помощь. Джузеппе бросился к кошелю.
Глава 48
Все стихло внезапно, как и началось, но Бурцев уже сориентировался: шум доносился из спальни Дездемоны. Ударом ноги он распахнул дверь, ввалился в комнату. И замер ошарашенный...
Нет, немцев здесь не было. Трупов тоже. Раненых? Среди осколков битого стекла ворочался Алексич. На голове богатыря — кровь, на шее — золотая оправа зеркала. Вот и все, что осталось от подарка Бенвенутто!
Новгородский сотник находился сейчас в глубоком ауте — шок...
На кровати сидела Дездемона. Венецианка смотрела то на Гаврилу, то на блестящие осколки вокруг. Кажется, тоже не совсем понимала, что произошло.
— В чем дело, мать вашу?! Что тут стряслось?! — спросил Бурцев.
Первый вопрос по-русски, второй — по-немецки.
Ответила Дездемона — растерянно и немного виновато:
— Он... меня... хотел...
— Хотел вас? — Бурцев хмыкнул.
Нормальное, в общем-то, желание для здорового мужика. Но позволения у хозяйки дома Гавриле все же спросить стоило, прежде чем приставать-то.
— А вы, синьора, не хотели? Точно?
Жаль, если так, очень жаль...
— Я? — Дездемона замялась. — Нет. Ну, не знаю. Просто как-то уж очень неожиданно все вышло.
Кареглазая потупила взор:
— Я, вообще-то, о вас думала, синьор Базилио. А он... меня...
— Хотел. Это я уже понял.
— Ничего вы не поняли! — недовольно наморщила носик венецианка. — Я сама ничего толком не поняла. Синьор Габриэлло подошел сзади. Молча. Засопел, хватать начал! Душить! Я и ударила первым, что попалось под руку. Вот зеркало попалось...
Так-так-так. Бурцев повернулся к сотнику:
— Ты что скажешь, Гаврила?
Алексич потихоньку приходил в себя. Новгородец сидел на полу смущенный и красный, как рак. Дите нашкодившее. Великовозрастное, блин, дите... Сотник хватанул ртом воздух, а сказать так ничего и не смог.
— Эх, Гаврила, Гаврила... — укоризненно покачал головой Бурцев. — Что ж ты так сразу, да так откровенно, а? Прям, как Бенвенутто какой-то!
— Дык я что? — с трудом выдавил Алексич. — Я ж ничего. Вижу — плачет красавица, да так, что у самого слезу вышибает. Утешить хотел. Подошел, приобнял немного. И до того мне жалко стало бедняжку... В общем, сжал покрепче. Да не рассчитал, видать, малость.
Гаврила опустил буйну голову.
— Ты, Алексич, того... — Бурцев пригрозил пальцем. — Эти свои неуклюжие богатырские ухаживания оставь для медведиц. Дездемона у нас женщина хрупкая, к подобным нежностям не привычная. И к тому же горячая, вспыльчивая. Южный темперамент, знаешь ли. И потом, ореол святости, как-никак, а ты ее лапищами своими костоломными без здрасти-пожалуйста. А вы, синьора Дездемона, не обижайтесь на моего друга. Ничего плохого он не хотел.
— Во-во! И в мыслях не было, — заверил Гаврила, тщательно подбирая немецкие слова. — Приласкать только, успокоить...
— Приласкать? Успокоить? Меня? — Дездемона виновато теребила платье и поглядывала на Гаврилу уже с плохо скрываемым интересом. Дело явно шло на лад. — Ох, я сама теперь вижу, что сглупила, не подумав. Вы меня извините, синьоры, — так вышло. Нервная я стала с этим Бенвенутто. Погорячилась...
— А зеркало? — Гаврила чесал затылок с таким видом, будто жалел, что черепушка оказалась крепче стекла. — Оно ж из-за меня того...
— А его давно уж разбить следовало, — успокоила Дездемона. — Не радовало меня это зеркало, даром что стоит целое состояние.
Она соскользнула с кровати, сдернула с шеи платок — ту самую тряпицу с изображением венецианского золотого льва, подошла к новгородцу.
— Позвольте помочь вам, синьор Габриэло. У вас эмораджия.
— Что у него? — испугался Бурцев.
— Кровотечение. Но это не страшно. Я виновата перед вами, синьор Габриэло, и я облегчу ваши страдания. Всем, чем смогу.
В голосе Дездемоны вновь слышалось многообещающее воркование. Венецианка обрабатывала платком пустяковую рану, Гаврила млел от удовольствия и пожирал «медсестричку» обожающим взглядом.
— Лепота. Экий зверюга, а! — Алексич разглядывал окровавленного крылатого льва в руках венецианки. Дездемона намек поняла — протянула платочек новгородцу:
— Он ваш, синьор Габриэло...
Сотник расплылся в улыбке, сунул платок за пазуху, пообещал пылко:
— Буду носить его у самого сердца!
Ну надо же! Неуклюжий богатырь быстро приобретал рыцарские манеры, и что-то подсказывало Бурцеву: следующий визит Гаврилы в спальню «ореола святости» пройдет более удачно. Бедный рогатый Джузеппе!
Дверь скрипнула. В опочивальню Дездемоны осторожно заглядывали. Ага, синьор купец... Легок на помине, хоть и прибыл с запозданием!
— Что случилось, синьоры?
Сарацинский мешочек гостей уже висел на поясе Джузеппе.
— Ничего страшного, — усмехнулся Бурцев. — Хана твоему зеркалу за шестьдесят восемь тысяч ливров.
Купец охнул так, что Бурцев испугался — не плохо ли с сердцем у несчастного. Но, наверное, хуже было с головой: толстяк как стоял, так и рухнул на колени. Прямо в блестящие осколки. Схватился за волосы. Дернул. Вырвал — ого! — приличный клок.
Рядом — на расстоянии вытянутой руки — Дездемона любезничала с Гаврилой, но Джузеппе не замечал никого и ничего. Джузеппе гладил кусочки стекла, как любящий сын в последний раз гладит голову покойной матери.
— Разорен! Я ра-зо-рен!— сказано это было с таким чувством, словно в разбитом зеркале, действительно, таилось средоточие всех богатств венецианского купца.
