— И его пропускают?
— А почему нет? Вреда от него никакого, только народ веселит. Да и про «синих» интересности всякие рассказывает.
«Уж не Тютя ли разносит слухи о синей линии, которыми сельмашевцы пугают друг друга?» — подумал Илья.
— От убогого этого — ни горячо, ни холодно, — продолжал Бульба. — Беспокойства не доставляет — и ладно. А надоест — выгнать всегда можно. Так вот Тютя и бродит между станциями. Кто чего подаст — тем и живет.
— Открыва-а-ай! — все канючил Тютя, дергая решетку. — Дяденька, открывай, тю на тя! Тютя спешит! Тюте дальше идти нужно.
Мощная решетка лишь чуть поскрипывала, зато под Тютиным балахоном вовсю звенело железо.
— А это у него что такое? — спросил Илья.
— Вериги, — ответил Бульба. — Сам сделал, сам нацепил. Говорит, что никогда не снимает. Хотя кто его знает.
— Дя-я-яденька, тю на тя!
Бульба подошел к решетке:
— Ну, чего буянишь, Тютя? Не видишь: нет дороги дальше. Станция закрыта. Возвращайся назад.
— Тюте не надо назад. Тюте надо вперед. Тюте надо…
Юродивый всем телом повис на решетке.
— Очень надо…
— Да куда тебе надо, дурень? Ты и так уже почти до конца ветки дошел. Дальше только Орджоникидзевская.
— Туда надо, туда, — оживился Тютя. — Вразумить гнездо порока надо. Пока время есть. И вам тоже истину открыть надо, слепцы несчастные.
Бульба неодобрительно покачал головой:
— Недовразумлялся еще? Мало тебя били орджоникидзевские?
Повернувшись к Илье, Бульба пояснил:
— Постоянно туда ходит. Учит орджоникидзевских жизни. Они терпят-терпят, а потом накостыляют хорошенько, вывезут на дрезине и бросят где-нибудь в туннеле. Тютя уползет, отлежится немного — и опять на рожон лезет.
— Надо, надо Тюте, — ныл Приблажный. — Спасать надо. И их, и вас, и всех. Беда везде потому что. Смертушка скоро везде будет. Во всем метро так будет.
От слов юродивого веяло тоской и непоколебимой уверенностью. А ведь и Оленька тоже говорила о смерти, которая вскоре заполнит метро…
— Тютя идет и рассказывает людям, что делать. А люди Тютю не слушают.
— Погоди-ка. — Бульба вдруг посерьезнел. — А ты вообще, откуда идешь-то, Тютя?
— Оттуда. — Тютя махнул рукой куда-то себе за спину.
Да, очень исчерпывающий ответ…
— И на каких станциях был?
— На разных. И на синей ветке, и на красной.
— И что там сейчас творится?
— Ай, плохо, дяденька, все плохо. — Тютя снова заплакал, размазывая грязь по лицу. — Большая саранча в городе.
— Муранча? — переспросил Бульба.
— Тю на тя! Саранча, — упрямо возразил Тютя. — Тютя знает.
— Ну, хорошо-хорошо, — закивал усатый сельмашевец. — Пусть будет саранча.
Потом Бульба задал еще один вопрос — осторожно так, ласково:
— Тютя, а скажи-ка, осталась где-нибудь хотя бы одна станция, над которой нет этой самой саранчи?
— Нет-нет-нет, — заскулил Тютя. — Она везде-везде-везде. Весь город в саранче, дяденька. Люди прячутся. Забились под землю. Но они уже не спасутся. Жалко Тюте людей. Жалко-жалко…
— Почему не спасутся-то? — нахмурился Бульба.
Даже в слабом огоньке свечи видно было, как сильно побледнел усач.
— А потому что Тютя давно говорил: нельзя жить так, как вы живете! — с вызовом выкрикнул Приблажный. — Во вражде, разобщенности и пороке. Своей неправедной жизнью вы, глупые людишки, уже навлекли на себя кару, но даже теперь не хотите внимать предупреждению и живете, как жили.
Тютя потряс в воздухе грязным пальцем:
— Нельзя человекам грызться друг с другом подобно дикому зверью, как грызутся «красные» и «синие». Нельзя строить и посещать притоны и погрязать в распутстве. Нельзя сидеть по норам и множить разобщенность. Нельзя отделяться от подобных себе решетками и заслонами. Нельзя только за себя думать и за одну лишь свою станцию держаться.
Илья молча слушал юродивого. Бред какой-то. Или… Или все же не такой уж это и бред?
— Нельзя ближнему своему отказывать в помощи…
— Начинается, — поморщившись, вздохнул Бульба. — Проповедник, блин!
От его прежнего приподнятого настроения не осталось и следа.
— Кара небесная послана всем нам за такую беспутную и неразумную жизнь, — продолжал Тютя. — Только праведники теперь уцелеют. Слушайте Тютю, он спасет, он знает, Тютю слушать надо. Тюте верить надо.
Бульба повернулся к Илье:
— Колдун, знаешь что? Ты посиди пока здесь, а я к Инженеру смотаюсь. Вдруг он послушать захочет…
— Послушать? — удивился Илья. — Проповедь, что ли?
— Ну… — Бульба замялся. — Может, не проповедь. Может, захочет расспросить поподробнее, что Тютя на других станциях видел. А может, Инженер его и на Орджоникидзе пропустит. А то, чувствую, сам Приблажный отсюда так просто уже не уйдет. Не стрелять же в убогого через решетку. Да и патронов жалко…
* * *
Едва Бульба удалился, все внимание Тюти переключилось на Илью.
— Колдун? — заговорил он, прижавшись к решетке так, словно намереваясь продавить сквозь прутья голову. — Тебя назвали Колдуном. Ты из Аэропорта, да, дяденька? Тютя слышал о тебе. Ты за метро живешь. Один. С могилками. С мертвецами. С мертвой супружницей и мертвым сыночком.
— Заткнись! — Неожиданная осведомленность Приблажного и бестактность, которую мог позволить себе только безумец, застали Илью врасплох.
— Ты тоже живешь неправильно, дяденька, — назидательно заявил Тютя. — Злостью живешь. Местью живешь. Людей сторонишься. И тебя за то тоже кара ждет. Если Тюте не внемлешь, если Тютю не послушаешь.
— Еще чего не хватало! — буркнул Илья. — Сумасшедших всяких слушать…
Тютя тихонько захихикал:
— Тю на тя! Тютя не сумасшедший. Он Приблажный. А вот ты сам Колдун… Скажи, в своем ли ты уме? Дома у себя возле могилок спишь. С мертвецами, наверное, разговариваешь. А? Разговариваешь?
— Я сказал, пасть закрой!
— У-у-у, на Тютю-то легко кричать, дяденька. Тютю легко обижать. Только ведь от казней египетских это не спасет.
— От чего, от чего? — нахмурился Илья. — От каких казней?
— Было уже такое. Записано было, — скороговоркой затараторил Тютя. — И то, что было записано, повторяется снова. Вода в кровь превращается. Лягушки выходят из рек и заполняют жилища. Мошка облепляет людей. Песьи мухи жалятся. Скот гибнет от мора. Язвы и нарывы идут по телу. Гром гремит, буря бушует, и огненный град низвергается на землю. Саранча наступает. Тьма накрывает мир человеческий. Первенцы гибнут…
