Еще раз глянул на гранатовый портрет Лены.
— Зря не показал Саше, — сказал я и тут же пожалел.
— Ты что, не сечешь — он же псих!
— Еще вопрос, кто из вас больше псих — ты или он?
— И в милиции мне так сказали. А я им: любой бы на моем месте спятил.
— Ты обращался в милицию?
— За защитой. Чтоб охрану приставили. Вот это меня по-настоящему заинтересовало.
— У тебя что, телохранители?
— Прислали одного на ночное дежурство, но через неделю сняли. Представляешь, как я уязвим? Единственное спасение — пистолет.
— У тебя есть право на ношение оружия?
— Какое, к черту, право! У нас на черном рынке атомную бомбу можно купить. Были б деньги.
— И ты купил?
— Этими днями. Не бомбу, конечно. Уже договорился. Мне б только успеть.
Я решил переменить тему:
— Это лучшая из твоих „Данай“, хоть я и не понимаю, зачем ты подверстал сюда Галю.
— Сама подверсталась.
— Это уже из области фантастики.
— Самая что ни на есть реальность. Случилось в тот раз» когда Саша сбежал из мастерской. Хлопнула дверь, мы с Леной остались вдвоем. Молчали, я продолжал работать, хотя можешь представить, что со мной творилось. У меня, когда работаю, часто бывает эрекция, а здесь, сам понимаешь… Дико возбудился.
— А она? — спросил я, но он пропустил мимо ушей.
— Боялся на нее взглянуть, размешивал краски, подправлял какие-то незначительные детали. Картина была уже вчерне готова, Лена возбуждала на ней, как живая. Но и живая была рядом. Стоило только встать и протянуть руку — ближе никого в жизни, голенькая, родная. Имел полное право. Профессиональное — ну, знаешь, чуть изменить поворот головы, разворот плеч и прочее — обычная работа с моделью, а создает определенный интим. Я же сам ее каждый раз укладывал, чтоб было точь-в-точь как у Рембрандта. При Саше, правда. А здесь пошевелиться боюсь, столбняк напал, нерешительность, как у Гамлета. Никогда в жизни такого не испытывал, дикий напряг. С трудом оторвался от холста. До сих пор не пойму, что было в ее взгляде. Отчаянная какая-то решимость и одновременно — ненависть. Она готова была мне отдаться, но не по страсти, а из ненависти ко мне. Боюсь, не поймешь, путано рассказываю. А если отдастся, никогда не простит. Ни мне, ни себе. Ни Саше, с которым у них война была в самом разгаре.
— Когда все это было? — перебил я. — Ты так рассказываешь, как будто все произошло только-только, прямо перед ее смертью.
— И мне так кажется. А иногда даже, что уже после смерти. Особенно то, что случилось, когда Саша сбег.
Он перескакивал с одного на другое, не отвечал на вопросы — словно, забыв обо мне, говорил сам с собой, воспоминания наезжали друг на друга, эмоциональная сумятица, грешным делом я так и подумал: а уж не спятил ли он взаправду? А я? Живо вообразил, как сидим с ним в одной палате и погружаемся в нирвану воспоминаний. А что, если это и есть прообраз моего будущего?
Ах, пошто она предвидит То, чего не отвратит?
— Ты и представить не можешь, как она была прекрасна с этим своим ожидающим и ненавидящим взглядом! — продолжал безумец. — Любимая, желанная, долгожданная, обнаженная, осталась малость — сама бы никогда! — раздвинуть ее девичьи коленки. Вот именно — девичьи! Несмотря на годы замужества, в ней проглядывала ее девичья суть! Это и есть тайна, которую она унесла с собой, вечная девственность. Как была принцессой, так и осталась.
— Принцесса? — удивился я. — Ты ее принцессой величаешь, а Галя ее принцессой обзывает. В том смысле, что принцесса на горошине. Одно и то же слово, а какая пропасть смысла.
— Галка ей завидует.
— Завидовала.
— До сих пор. К мертвому зависть сильнее, мертвец непобедим. Как при жизни, так и сейчас — ненавидит. Даже смерть соперницы не принесла ей облегчения. Она все надеется заарканить Сашку.
— Соперницы? Сашу? Я ничего не понимал.
— А, хрен с ней! А Лена как была девочкой, так до конца и осталась. Супружество не в счет — после пятнадцати лет секс перестает быть в новинку, эмоции притупляются, женщина снова становится девушкой, если не изменяет мужу.
— Что ты несешь? Или ты это в фигуральном смысле? Маленькая собачка и до смерти щенок?
— Ты ничего не понимаешь! Она была девушкой! Сам убедился. Лично.
— Ты с ней спал?
— Спал, не спал — разве в этом дело? — ответил он уклончиво. Несколько минут трения, а хочется часами, неделями, не отрываясь! Помнишь, сколько Зевс шмарил Геру? Триста лет! Непрерывно.
— И как только кончили, сразу заспорили, кто больше получает удовольствия. А к Тиресию обратились как к арбитру, потому что тот на семь лет был обращен в женщину.
— Ну и что им сказал Тиресий, коли у нас сегодня вечер греческой мифологии?
— А то, что у женщины сексуальные ощущения в десять раз сильнее, чем у мужчины. Вот за этот ответ он и был ослеплен разгневанной Герой, зато Зевс — в возмещение и в благодарность — наградил его прорицательским даром. Знаешь, что странно? И тот и другая открещивались от получаемого удовольствия. Стыдились, что ли?..
— Если б я знал об этой истории раньше! — хихикнул Никита. — Нет, к ней это не относится — у нее было девичье сознание. Да и Сашка, полагаю, еженощно ей вдувал, мазурик. Хоть и мазила — так и не забрюхатил. А регулярный супружеский секс притупляет желания. Однажды — еще задолго до этих проклятых сеансов — уговаривал ее, уламывал, умолял. Отдаться мне, думаешь? Нет! Бежать вдвоем от Сашки, из этого города, из страны, на край света! Потому что я с ним больше повязан, чем она. А она — все меньше и меньше.
— А как насчет того, что все бабы на одно лицо? Точнее, на одну муфту?
— Так и есть. Только не она. Исключения подтверждают правило. А какие она письма писала! Так и сказал Сашке Однажды: зря вы с ней не расстаетесь хоть иногда — письма б от нее получал. У меня три есть — одно с Байкала, два с Волги, когда они с Сашкой путешествовали. Толстой и Чехов ей в подметки не годятся. По одним письмам в нее влюбиться можно. Такие рождаются раз в сто лет.
Мысленно с ним согласился, а вслух сказал:
— Представляю, как он переживает.
— Еще неизвестно, кто больше. Я — как сорок тысяч братьев!
— Он ей не брат.
— Он ей никто! И любил не ее, а свою любовь. Любовь как способ самоутверждения. Литература — самопокаяние, а любовь — самоутверждение. Ловко устроился!
— Ну, ты поднял глаза… — напомнил я ему.
Он как бы очнулся:
— А, ты хочешь знать, что дальше… — И совсем уж некстати издал свое клятое «мяу».
Я и не скрывал любопытства, боясь, как бы Никита не потерял нить рассказа.
