— Никите.
— Дай мне! — И он потянулся за письмом. Я отдернул руку:
— Лучше я сам прочту.
— Как тебе удалось раздобыть? — спросила Галя.
— Если скажу, что покойник сам вручил мне за мгновение до смерти, вряд ли вы поверите. А тем более если скажу, что получил с того света. Чтоб не соврать, лучше смолчать. К тому ж у нас сегодня день без вранья. Вот я и говорю: секрет фирмы. Я бы предпочел, Саша, зачитать тебе его лично, но, сам видишь, нет таких сил, которые вынудили бы женщину оставить нас вдвоем. Боюсь, тебе от нее никогда не отвязаться. Если только ее не арестуют за убийство. Все равно кого: Лены, Никиты да хоть меня — глянь, как она меня ест глазами, вошла во вкус, убийство — дело привычки. Хуже нет безнаказанности: убийца входит во вкус, а Бог троицу любит. Попрошу Бориса Павловича приставить ко мне телохранителя. А ты пока что, нежданно-негаданно, приобрел вечного спутника. Она же — нянька и куруха, хоть уже и некому закладывать. Безработная стукачка. Пробы ставить негде.
Нарочно ее доводил, чтоб она бросилась на меня. Вот бы и померились силами наконец. Это тебе не жопой вертеть все равно под кем!
— Читай, — тихо сказал Саша.
— Знаешь, как у нас в Америке говорят: у меня для тебя две новости одна хорошая, а другая плохая.
— Не надо читать, — сказала вдруг Галя.
— Тебя не спросили! — отрезал я и зачитал письмо.
Между нами все кончено. Я беременна. Не надейся — не от тебя. Это абсолютно точно, по срокам, я высчитала. Когда между нами случилось, у меня уже прекратились менструации, хоть тогда я была еще не уверена. Бог услышал мои молитвы или таблетки помогли — не знаю. А то, что тогда произошло у тебя в мастерской, — мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как случилось. Ты-то понятно — из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидуешь — его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности — нонсенс, а ты — сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других — Рембрандта или Саши, тебе все равно — лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь — вот ты кто! И я понадобилась не сама по себе, а как частица Саши. Но я-то зачем пошла на этот гнусный развратен? От пустоты, от безволия, от внутренней гнили. Да еще была во взвинченном состоянии из-за беременности. Комок нервов, а в чем дело — не понимала. Кабы знала, что беременна, этого бы не случилось. Все равно нет оправдания. Никогда себе не прощу. Меня мутит от брезгливости к себе, противно касаться собственной одежды, своего тела. Перед нерожденным ребенком стыдно. А теперь еще предстоит рассказать Саше. Сделаю это непременно. Иначе жить не смогу. Нельзя, чтоб было что-то, что ты знаешь, а он — нет. Выходит, за его спиной. Еще один грех. Этого он не заслужил. Он из тех, для кого знать всегда предпочтительней, как ни ужасно знание, а ложь невыносима. Он потому так и мучился, ревнуя, что боялся лжи. Лжи, а не измены. Ложь ставит близкого человека в зависимое, унизительное, неравное положение. Даже ложь во спасение: человек, мол, не страдает от того, чего не знает. Солгать, чтоб не сделать близкому больно, — до чего гнусное оправдание собственному малодушию и эгоизму! А сам он никогда не лгал. Если кого люблю — только его. Пусть не так, как мечталось в юности, как вычитала из книг. Только сейчас дошло, что любовь — это вовсе не прелюд к женитьбе. В обратном порядке: женитьба — начало любви. Я его полюбила, пусть не сразу. Он был единственным моим мужчиной. И больше никто был не нужен. И вот сорвалось. А сейчас я в таком сухом, бесслезном отчаянии! Тебе этого никогда не понять. Как бы хотелось умереть, но уже нельзя. Не из-за ребенка, а из-за того, что Сашин. Или уйти в монастырь. Ненавижу мужчин, ненавижу женщин. Ненавижу само это начало в человеке, сколько из-за него бед, страданий, предательств, лжи. Себя ненавижу за минутную слабость, тем более ничего, кроме отвращения, не испытала. Зачем Бог так устроил человека, что он уязвим из-за этого, невластен над самим собой? Нет, не в Боге дело, а во мне. А теперь главное — пробиться сквозь наши семейные склоки которые стали рутиной, и все ему выложить. Чего бы это ни стоило. Даже если он убьет меня. Или тебя. А он способен — я знаю. Ну так поделом обоим.
Письмо спрятал — не оставлять же вещественную улику… Поймал ненавидящий взгляд Гали, да только попусту, зря стараешься: меня мимикой не возьмешь. На сцене ничего не вышло, так теперь свой вшивый дар на мне пробуешь? Или ты решила со мной расправиться, как с Леной? Кишка тонка, детка. Так вот, Никита знал, что Лена беременна, и ни за что не решился б ее убить, несмотря на весь свой цинизм. Вот число подозреваемых и сузилось — до одного человека.
А Лена какая была, такая и осталась, что б ты Саше на нее ни накудахтала, а потом мне; как бы ни засасывали ее семейные склоки; как бы ни совращал Никита — чиста осталась, даже отдавшись ему. Не от мира сего, вот грязь и не пристала! И это письмо — ее реабилитация: от злостных наветов, от скверны адюльтера, от бытовой шелухи.
Глянул на Сашу на прощание. Он весь трясся от внутренних рыданий, а глаза — красные, воспаленные, сухие. Так и хотелось крикнуть: «Дай волю слезам своим!» — но я знал, что весь его слезный резервуар исчерпан за эти дни, слезные протоки высохли, плакать нечем. Как точно она написала: «бесслезное отчаяние». Вот он и плакал без слез. Кого любил больше всех из моих сараевских дружков, так это Сашу. Странно: взрослый человек, а наивен, как ребенок. Галя так к нему и относится, а Лену, наоборот, эта его инфантильность раздражала, бесила — вот и скандалы. А в последнее время сказывалась, наверное, еще и беременность. Почему так ничего и не сказала Саше? Не успела? Не решилась? Что ей помешало? А Гале сказала? Та могла узнать и от Никиты. Может, потому и задушила, что знала? Нет лучшего семейного цемента, чем ребеночек, — хоть и понаслышке, да знаю. X… бы ей тогда расколоть их союз!
Из них только мы с Сашей — однолюбы, тогда как Никита не любил никого, даже себя, а Галя кидалась из-под одного мужика под другого, пока не сосредоточилась на Саше, а ликвидировав соперницу, убрала последнее препятствие на пути к нему. А мы с ним как братья. И стало мне вдруг ужасно жаль его, рыдающего сухими слезами отчаяния. Захотелось обнять, взять на руки, как ребенка, прижать к себе. Только не моя это роль, да и есть уже исполнительница — вот как она жадно, будто василиск, глядит на своего дитятю.
Достал из кармана письмо и вручил ему, сам поражаясь своему великодушию — как-никак улика. А, хрен с ней!
Встал и пошел к двери. Пора рвать когти. Мотать отсюда — из этой квартиры, с Васильевского острова, из Питера, из России. А распиской о невыезде пусть Борис Павлович подотрется — делов у меня здесь больше никаких, да и небезопасно. Кольцо вокруг меня смыкается, чужой среди своих, ни старых друзей, ни новых примечательностей. День без вранья превратился в день сплошного вранья — одна только покойница сказала правду. Жаль не ее, а то, что ее нет, — жена из нее, может, и никакая, но собеседник — лучше не было. А письма, Господи, какие письма! Два до сих пор храню в шкатулке своей памяти.
