— Меня трудно представить за этим делом, — жалилась мне Галя на свою бабью невостребованность, когда мы уютно устроились в крохотной ее кухне — я потягивал виски, а она вишневый ликер, обе бутылки я притаранил вместе с роскошным путеводителем по Метрополитену и набором макияжа. — Такая серьезная не подступиться! Как будто темперамент зависит от выражения лица или характера. Отдадим тебе должное — ты почувствовал во мне бабу, а то уж не знала, что и делать. Не самой же напрашиваться. И на том спасибо; А вот то, что со мной это в первый раз, не усек, — призналась вдруг Галя.
— Усек, — признался я спустя сто лет, неожиданно для себя.
Галя широко раскрыла глаза:
— И молчал?
— Спокухи ради. Ты немного задержалась в девках, но, согласись, какое мне дело до твоих комплексов? Хоть ты и хотела переложить их мне на плечи.
— Что естественно.
Я молчал.
— Ну и говно же ты, Глеб, — тихо и убежденно сказала Галя.
Впервые она меня так обозвала, когда я ей посоветовал сделать аборт, но тем не менее пошла. А что ей оставалось? А мне? Вот если б я Данае заделал другое дело.
— Был, — поправил ее я. — Меня никто не принуждал, сам раскололся.
— Уж лучше б молчал, — угрюмо сказала Галя.
Я понимал, конечно, в чем дело — вовсе не в той давней истории, а в том, что так и не женился, хоть она и залетела тогда, а потом и вовсе рванул за океан. Но как ей объяснить, что любил и люблю другую, да и ею увлекся благодаря странному сходству с моей главной феминой, которое за годы разлуки еще больше усилилось. Встреча с Данаей предопределила весь мой modus vivendi — от выбора любовниц до выбора профессии. Не буду пока вдаваться в подробности, но сразу же после того, как мне было запрещено ходить к моей красавице, я и решил податься в искусство, чтоб легализовать мою тайную страсть, и после школы поступил на искусствоведческий факультет Академии художеств, а по окончании — пошел в Эрмитаж, чтоб быть поближе, ежедневно видеть, а иногда, стоило сторожихе зазеваться, коснуться ее щеки, груди, паха — отпечатки моих пальцев, думаю, до сих пор по всему ее телу. Благодаря разительному этому сходству я и догадался о библейском происхождении Данаи — ведь лицом и телом Галя была типичной семиткой, пусть и полукровка. А вскоре мою интуитивную догадку подтвердил рембрандтист-гипотезер из Оксфорда, которому я поверил с ходу, зная о том неопровержимо по ассоциации с Галей. Но пусть остается Данаей, как была.
Галино сходство с ней бросалось в глаза, что я ей и выложил еще в поезде, на перегоне Москва — Белград, в самом начале двухдневного пути.
— Знаю, — не удивилась Галя. — Мне некоторые при знакомстве так и говорят: «Где-то я вас встречал. Может, на пляже. Сочи? Коктебель?» Двусмысленная ситуация, скажу тебе.
Еще бы! Чтоб любой встречный-поперечный вспоминал, глядя на нее, какой у нее лобок! Обнаженной она еще больше напоминала Данаю, чем в одеждах.
Уже в поезде у нас сразу же образовалась теплая такая компашка живописец Никита Егошин, входивший тогда в моду пиит Саша Длугий, я и Галя, которая зацепила одного меня, да и то исключительно по аналогии, хоть та и напрашивалась сама собой у любого мало-мальски культурного человека, но я, похоже, единственный был помешан на Данае.
Помимо официально приставленного к нашему стаду пастуха, который ухитрился-таки перехватить мой взгляд на смотринах лже-«Данаи», гэбуха дополнительно заслала в нашу группу стукачей-слухачей. Кто в нашей четверке? Мы гадали — всерьез про себя, а шутя вслух. Подозревали все всех, в том числе я самого себя, тем более меня дважды перед поездкой туда тягали. Кто был вне подозрений, так это Галя, с которой я все больше сходился: теперь уже не только из-за ее сходства с эрмитажной красавицей. Шутя ей как-то сказал:
— А вдруг у тебя под бюстгальтером погоны?
— Хочешь проверить?
Натурально, я тут же полез, но получил отлуп, не скажу, что неожиданный:
— Шутки только собственные понимаешь? Меня тем временем откровенно клеила какая-то дальневосточная комсомольская деятельница, соблазняя тем, что уже беременна, — нет опасности забеременеть вторично и необходимости предохраняться. Плюс с беременными самое милое дело по причине ряда физиологических особенностей, которые мне довелось изведать только год спустя, с Галей, а в Сараево, хоть она и держала меня пока что на расстоянии, был уже с ней повязан, изменять было как-то не с руки. Да и комсомолка, сказать по правде, оказалась не очень аппетитная — я даже не о чертах и формах, а скорее о стиле, который если и не человек, то женщина — уж точно.
— Если тебе так уж надо излить, то какая разница — куда? — догадываясь о раздирающих меня противоречиях, советовал мне Никита, который уже тогда отрицал индивидуальность в женщинах, а вскоре, перенеся свою нивелирующую концепцию на искусство, — и в художниках: мировую славу Моцарта, Ван Гога или Толстого он объяснял исключительно удачным стечением обстоятельств. «Чем Тургенев или Гончаров хуже Толстого? — вопрошал он нас. — Может, даже лучше. А повезло Льву. Слава — это лотерея. Вот Толстой в ней и выиграл. Как и Ван Гог, хотя по крайней мере два десятка его современников писали ничуть не хуже. Я уж не говорю о Сальери, который по музыкальной технике был на голову выше Моцарта». Как выяснилось, в самом Никите не было индивидуальности, если не считать таковой его отрицание индивидуальности в других — женщинах ли, художниках — без разницы.
Как раз Саша понимал мое воздержание, будучи уже тогда влюблен в свою будущую жену, которую незадолго до моего прибытия в Питер кокнули в собственной квартире, пока Саша стоял под душем, — лучшей иллюстрации к здешнему беспределу не представить. Наивняк, он полагал, что я так же сохну по Гале, как он по Лене.
А Галя меня слегка поддразнивала, советуя немедленно поиметь беременную деятельницу из Еврейской автономной области хотя бы из вежливости, что еще больше укрепляло меня в моем мужском стоицизме.
— Ты же со мной невежлива, — упрекал ее.
— Другое дело: я — женщина. «Девушка», — уточнил я, хоть и не вслух. А почему, собственно, не вслух?
— Девушка, — сказал я.
— Еще чего! — грубо хохотнула Галя.
Теперь уж ей ничего не оставалось, как в подтверждение своей любовной опытности отдаться мне, что и произошло тем же вечером, спустя час или полтора, на берегу Адриатики.
Вчетвером мы отправились в Дубровник, легко отпросившись у нашего пастуха, а это было еще одним доказательством, что среди нас был один из его верных псов. Нагулявшись по средневековому городу, вечером мы спьяну поплыли к ближайшему островку. Доплыть-то доплыли, но вылезти оказалось сложновато островок круто обрывался в воду и его со всех сторон облепили морские ежи, ядовитые иголки которых мы потом извлекали с Галей друг у друга со ступней и ладоней, лежа во мху: сначала она у меня, потом я у нее. Морские ежи нас и сблизили — может, их яд содержал какие-то наркотические вещества и они активизировали парасимпатическую нервную систему? Правда, на обоих наших приятелей ежовые инъекции подействовали противоположно — вместе с выпитым в тот день алкоголем. Пока они дрыхли, в хлам пьяные, мы с Галей миловались, делая вид, что все еще вытаскиваем друг у друга обломанные иглы. Справившись более-менее с Галиными конечностями, я перешел к участкам ее тела, которых морские ежи не задели, так и не обнаружив в предполагаемом месте погон. Груди у нее были увесистые, а соски девичьи, я задержался на них, боясь снова натолкнуться на отказ. Когда моя рука добралась до конечного пункта, по его склизкой влажности понял, что на отказ у Гали сил не хватит. В самый последний момент она успела шепнуть, выдавая страх за опыт:
