— Ты не открывал дверь, — сказала Галя. — Это я открыла. Лена мне позвонила и просила прийти. Предупредила, что очень важно. Чтоб я помогла ей с тобой поговорить. О чем, я не знала. Позвонила в дверь — никто не открывает. Тогда я своим ключом. Слишком поздно. Оба раза — опоздала. Когда пришла к Никите, он тоже был мертв.
— А зачем вы пришли к Никите?
— Чтоб на всякий случай забрать у него ключ от Сашиной квартиры, подсказал я, а то про меня совсем как-то позабыли.
— Нет. Не для того. Пока я мыла посуду, Саша выскользнул. Я-за ним. Сразу же поняла — куда. Когда подбежала к дому, вы как раз садились в машину. Повернула назад, бродила поблизости, Сашу искала, пошла домой, но его там не было. Вернулась в мастерскую, а там прямо на пороге — труп. Точь-в-точь как три недели назад. Сразу решила, что Саша. И побежала домой. А его все нет. Как мы с ним разминулись? Пришел после пяти. Сказал, что был в мастерской и видел труп.
— Я не убивал его, — сказал Саша. — Опоздал. К сожалению.
— К счастью, — сказал Борис Павлович. — Вам его не за что убивать. Довольно с вас одного убийства, в котором вы сознались, продемонстрировав на личном примере, что это только в книгах преступником оказывается тот, кого меньше всех подозревают. В жизни сплошь и рядом — наоборот.
— Так кто же убил Никиту? — полюбопытствовал я.
— Вы, — тихо сказал Борис Павлович.
— С чего вы взяли? А почему, к примеру, не Галя? Или Саша? Почему им верите, а мне нет? Может, это их очередная инсценировка. По предварительной договоренности. Может, это я, придя в мастерскую, застал на пороге хладный труп моего бедного друга. Если они могли инсценировать убийство Лены бомжем, оставив открытой дверь…
— Не они, а я, — сказала Галя. — Саша был совершенно невменяемый. Это я заставила его вызвать «скорую», пусть и было поздно, а сама ушла, оставив дверь открытой. И прямо у парадной столкнулась с Никитой. Ничего ему не сказала, увела в кабак. А там скандал устроила. На всякий случай, для алиби. Обоим, потому что у каждого была причина.
— Все-таки не зря ты кончала театральный институт, хоть актриса из тебя и не вышла, — сказал я.
— Кроме вас, никто Никиту убить не мог, — сказал мне Борис Павлович. Наружное наблюдение точно зафиксировало время, кто когда был в мастерской. Первым вернулся Никита, через полчаса пришли вы — за это время ваш приятель успел сочинить свою лебединую песню. Вы пробыли в мастерской меньше часа, почему мы и пришли к заключению, что Никита был задушен во время сна. С футляром под мышкой вы покинули мастерскую. Было около четырех.
— Блеф! Почему тогда ваше наружное наблюдение не задержало меня вместе с «Данаей»?
— Почему да отчего — до этого мы вот-вот доберемся, — пообещал Борис Павлович. — Саша пришел в мастерскую только в четыре двадцать, Галина Матвеевна — спустя еще пятнадцать минут. Будь наоборот, у нас еще могли быть сомнения в нашей реконструкции, но показаниям Саши — у нас полная вера. Вы первым пришли той ночью в мастерскую.
Борис Павлович не отрываясь смотрел на меня.
— Первой пришла жертва, — уточнил я незнамо зачем. И тут вмешалась Галя.
— Первым пришли вы, — сказала она Борису Павловичу. — Сама видела, как вы выходили из подъезда.
— Вот именно, — хмыкнул я. — Значит, у вас тоже нет алиби.
— Алиби нет ни у кого, — сказал Борис Павлович. — Этой ночью в мастерской побывали все. Я там был еще до возвращения Никиты и, понятно, не один. После Никиты первым пришел Глеб Алексеевич. Никита поставил ему раскладушку, а сам устроился на диване и мгновенно заснул — алкоголь, нервы, Сашино нападение. Да и вы добавили, растаскивая их. Дальше все произошло, как я уже говорил. У нас есть все основания предполагать, что Никита догадался о цели вашего визита.
— Круто берете, начальничек. Облыжное обвинение, основанное сугубо на личной антипатии. Не будучи способны найти настоящего преступника, делаете его из меня. Не имея доказательств и улик, строите обвинение на догадках. В то время как за мной никакого криминала.
— Старая песня. А если моя субъективная антипатия и реальный преступник совпадают? И почему я должен испытывать симпатию к человеку, которого имею все основания подозревать в убийстве? Имеет человек право на антипатию или нет? Хотите знать правду? Поначалу я пытался превозмочь себя, не верил самому себе, собственные подозрения полагал следствием, как вы изволили выразиться, моей к вам антипатии. А потом решил: если самому себе не верить, кому мне тогда верить? Вам? Что же до неопровержимых доказательств, то в таких делах их никогда не бывает. Разве что убийство совершено прилюдно — ну, скажем, во время какой-нибудь бучи.
— Сами признаете: доказательств у вас никаких, — удовлетворенно подытожил я.
— Одно есть, — спокойно сказал Борис Павлович. — Подложное письмо, оставленное Никитой на видном месте, вы заметили, а его собственной предсмертной записки — нет. Не мудрено — даже мы, хоть времени у нас было побольше, чем у вас, обнаружили ее только со второго захода. Тем не менее он ухитрился ее написать. В вашем присутствии. В расчете, что рано или поздно ее обнаружат.
Я смотрел на Бориса Павловича во все глаза, ожидая, что он полезет в карман и, подобно фокуснику, вытащит вещественное доказательство. Но вместо этого он поднялся, подошел к гранатовому автопортрету и развернул его к нам тыльной стороной. Торопливо, наискосок, красным фломастером прямо по холсту было выведено: «Вот и остался один на один со своим убийцей. Увы, не тот, кого ожидал. Умираю не из-за Лены, а из-за „Данаи“. И подпись с числом. Даже точное время указал. Все как в аптеке.
О шут гороховый! Когда успел?
Тут я все вспомнил!
— А вдруг он снова ошибся? — сделал я последнюю попытку, — Как он мог догадаться о моих намерениях?
— А это уже вопрос не ко мне. Спросите его самого, если когда-нибудь там повстречаете.
— Прикажете смеяться?
— Смеется тот, кто смеется последним.
Чего ему теперь стыдиться трюизмов и клише, когда он переиграл меня, опираясь исключительно на них! Таким самодовольным я его никогда не видел.
А закончил он, как я и ожидал:
— Глеб Алексеевич Соловьев (это моя фамилия, которую читателю давно бы уже пора знать и запомнить), бывший гражданин России, потом гражданин США, а теперь человек с двойным гражданством, вы арестованы по обвинению в убийстве Егошина Никиты Ивановича.
— И в похищении „Данаи“ Рембрандта, — договорил я за него. — Семь бед один ответ.
Вот тут-то меня и ждал сюрприз, самый большой за. все мое сентиментальное путешествие на родину, которой у меня больше нет.
— Нет, в похищении картины Рембрандта вы не обвиняетесь.
— Это еще почему? — обиделся я. — Улик мало?
— Наоборот. Улик предостаточно, прямых и косвенных. Неопровержимые доказательства — свидетельства наружной слежки, стюардессы самолета, вашей соседки по полету, грузинских таможенников — все вас видели и запомнили с футляром в руках. Тем не менее картину Рембрандта вы из мастерской не выносили.
