Теперь этот человек уверяет, что она была в забытьи, себя не
помнила, а поскольку первая встреча их случилась в баньке, вдобавок одета
Марина была самым убогим образом, он и принял ее за деревенскую девку, готовую
на все. Еще он твердит, будто желал спасти ее от расплаты за свой же грех –
убийство Герасима. Что заботится о ее благе, намеревается даже в Англию забрать
с собою. И там она будет жить…
– Кем жить? – спросила Марина ехидно. – Прислугой? Игрушкой
вашей? А ну как прискучу? Тогда на улицу?
Мужчина отвернул надменное лицо, на которое Марина взирала с
отвращением. А ведь в баньке ей он пришелся по сердцу… Но теперь она помнила
одно: унижение, которое испытала только что по его вине, когда он брал ее
силою. И не сомневалась: все, что он плетет, – ложь.
На самом деле было так: она пошла гадать в баньку, и ее
выследил Герасим. «Заблудившийся лорд» (да, Россия – извека страна чудес, но
чтобы английские лорды шатались в богом забытой глуши…) пришел раньше и
обольстил Марину. Нет, она признавала, что не противилась ему. А какая женщина
устояла бы? Теперь-то ей понятно, что он – гнусный наемник, за деньги готовый
на любую низость, но тогда откуда ей было знать? Нет, она снова сбилась с
мысли…
Итак, «лорда» подкупили ее тетка с дядюшкой – в том у Марины
не было сомнения. Немало авантюристов попало в Россию в те времена:
бесчисленные французские «графы» да «маркизы», якобы бежавшие от гильотины,
были просто искателями легкой наживы. Мог затесаться среди них один англичанин?
Вот и затесался на Маринину погибель. Очевидно, тетушка с дядюшкой рассудили,
что чем большее расстояние отделит племянницу от дома, тем лучше. Поэтому выбор
злодеев-опекунов, решивших оставить за собой богатства бахметевские, и пал на
«лорда». Он получил немалые деньги, попользовался девичьей доверчивостью,
прикончил не вовремя явившегося Герасима, что было единственным его добрым
делом, а потом увез Марину, опаивая ее каким-то зельем и внушая, будто она –
холопка, годная лишь прислуживать и ублажать своего господина…
Марина так вонзила ногти в ладони, что едва не закричала от
боли. Но боль отрезвила ее и удержала от единственного, чего страстно хотелось
сейчас, – убить разбойника, злодея, погубителя ее жизни. Довольно и того, что в
России о ней теперь идет слух как об убийце. Княжна Марина Бахметева убила
лакея и сбежала, убоявшись правосудия… Нелепость! Хотя клевету тетка с дядей
могут распустить всякую.
Как же они объясняют исчезновение племянницы? Марина
невесело усмехнулась: да кто о ней спросит? Все небось и забыли о ее
существовании.
А все из-за этой английской голи перекатной, воровского
«лорда», который намерился поправить свои обстоятельства ценою чести, жизни
безвинной девушки! Но Марина усмирила поток гневных мыслей. Все-таки он не убил
ее, хотя и мог. И с собою забрал, не кинул на обочине беспамятной.
Она взглянула в угол, где сидел, устало понурив плечи,
«лорд». И тут же осенило: не дурак, вот и не убил! Какой подарок был бы
опекунам: найти племянницу мертвой и пустить погоню по следу убийцы! Они – неутешны,
они – чисты, они получают баснословные бахметевские богатства. А его – на
правеж. Не поверят ведь, что он был подкуплен…
И вновь уныние овладело Мариной. Нечего и думать – ему
противиться. Какая же силища скрыта в его худощавом теле! Если он опять… Нет,
она никогда больше по своей воле…
Зачем он вдруг встал? Марина приоткрыла рот, готовая
закричать…
Конечно, над всем, что Марьяшка… нет, Марина… тут наплела,
посмеялся бы всякий здравомыслящий человек, однако Десмонд почему-то поверил ей
сразу, лишь только услышал из ее уст почти безупречную английскую речь. Теперь
понятно, почему «Марьяшка» оказалась столь способна к изучению иностранных
языков – и столь бездарна как прислуга. Ей ведь и самой всю жизнь услужали – и
звали, конечно, не Марьяшкою, а Мариной Дмитриевной, вашим сиятельством,
княжной! А он-то…
Олег тоже хорош – не признал свою соседку. Хотя он,
помнится, говорил, что барышню держат в строгости… не видел ее давно… Господи,
ну за что она виноватит Десмонда?! Он ведь хотел спасти ее! И почему-то мысли
не возникло пойти и объяснить недоразумение перед хозяевами имения. Да он
просто-напросто не в силах был расстаться с этой красотой, внезапно открывшейся
ему посреди вьюжной, хмельной ночи. Словно бы среди сугробов расцвел вдруг
цветок… в сердце его расцвел!
Никогда не надо подавлять первых побуждений! Захотелось
застрелиться, узнав, что обесчестил русскую княжну, силою увез из родного дома
и продолжал бесчестить в течение нескольких недель, – вот и надо было тотчас же
стреляться. Теперь был бы избавлен от объяснений. Да и что тут можно объяснить?
Что их первая встреча в очередной раз доказала правоту великого Сервантеса,
сказавшего: «Между женским „да“ и „нет“ иголка не пройдет!»? Но истинный
джентльмен скорее откусит себе язык, прежде чем скажет благородной даме: вы,
сударыня, хотели меня так же, как я вас! Нет, она помнит лишь то, как он
насиловал ее сегодня. И хуже всего, что жгучий стыд уживался в его душе с
отчаянием. Не будет больше сладостных вздохов, нежности лона. Ох, как она уставилась
на его бедра, какой ужас в этих глазах!
Ничего. Он загладит свою вину. Есть только одно средство
спасти ее честь и свою – жениться. Но… что начнется дома?! И тут же Десмонд
вспомнил: ничего не начнется, потому что «начинать» некому. Да, он теперь сам
себе господин, и никто не посмеет ему возражать, даже если он явится в родовой
замок Макколов в сопровождении целого гарема. Нет, его родне и фамильным
привидениям бояться нечего: он привезет с собою всего лишь… жену. Леди Маккол.
Он выпрямился, расправил плечи и проскрежетал:
– Прошу вас оказать мне честь и стать моей женой!
Бог весть, чего Десмонд ожидал после этих слов… Обморока,
рыданий… Если бы она кинулась ему на шею… Кажется, еще ни о чем на свете он не
мечтал так страстно – и так напрасно. Ибо девушка, сузив глаза, отпрянула и
прошипела в ответ:
– Да я лучше умру!
…На море по-прежнему царил полный штиль. Прежде капитану
Вильямсу только слышать приходилось о таких внезапных переменах погоды, тем
паче – в исхоженном вдоль и поперек Ла-Манше. Он знал, что моряки, желая в
шторм провести корабль в какую-нибудь укромную бухточку, выливают на
взбунтовавшиеся волны несколько бочек масла. И чудилось, некая всевластная рука
проделала то же самое со всем проливом, усмирив бурю внезапно и бесповоротно.
Море стояло, как неподвижное стекло, великолепно освещаемое закатным солнцем.
