По случаю моего приезда тетя Агеда приготовила перепелов с рисом. За ужином она заговорила о религии. По ее словам, в зачатии, при каких бы обстоятельствах оно ни происходило, был особый мистический смысл. Напуганные юные глупышки, решившие отправиться в Лондон, чтобы избавиться от плода, рисковали отяготить свои души неискупимым грехом. Потому она твердо решила сделать так, чтобы ни я, ни ребенок ни в чем не нуждались. Пожилая сеньора винила себя за то, что позволила нашим с Мануэлем отношениям выйти за границы целомудренной дружбы, но сделанного не воротишь. На свет должен был появиться ее внук, маленький маркиз Денья, и Агеда уже успела полюбить его. Невинное дитя не должно отвечать за ошибки своих родителей.
— Ты ведь исповедуешься, Лусия, не правда ли? — спросила она, протягивая мне блюдо с рисом.
Я поспешно кивнула, чтобы не расстраивать хозяйку дома. В конце концов, рассказать о случившемся в исповедальне было не так уж страшно.
Мы с Мануэлем понимающе переглянулись. Тетушка переменила тон и церемонно выразила надежду, что в ее доме мы станем ночевать в разных спальнях, пока наши отношения не освящены узами брака.
— Ради бога, тетя, разве теперь это имеет значение?
— Ну чего ты хочешь от старой зануды? Считай, что это моя прихоть. Когда речь заходит о серьезных вещах, я могу быть вполне современной.
— Все правильно, Агеда. Не беспокойтесь, пожалуйста, — пробормотала я, пылая от стыда.
— И вот еще что: не обижайся, но тебе лучше не выходить на улицу. Твое тело будет меняться, и это непременно заметят, от здешних кумушек ничего не утаишь. Лучше им вообще не знать, что ты здесь.
— Я, право, не знаю. Мануэль, а ты что думаешь?
— Тетя права. Успех нашего плана зависит от того, насколько мы будем внимательны и дисциплинированны. Дисциплина прежде всего. Ты должна стать невидимой. Доверься нам, Лусия.
— И хватит об этом. Попробуй десерт, дочка. Я сделала карамельный пудинг.
После ужина мы с Мануэлем перебрались в библиотеку, и я переоделась в платье Хуаны, словно ничего не произошло.
ГЛАВА 19
Периоды любви и гармонии продолжались недолго, и мы с Филиппом снова превращались в заклятых врагов. Мой разум вел бесконечную борьбу с душой и телом, из которой я выходила обессиленной и потерянной, все больше погружаясь в пучину бесконечной тоски. Двадцать седьмого апреля тысяча пятьсот шестого года, когда наша армада пристала к берегу в Ла-Корунье, я еще не знала, что ношу под сердцем Каталину. Первоначально мы должны были сойти на берег южнее, в Севилье. Там Филипп планировал встретиться с герцогом Мединой Сидоньей и другими испанскими грандами, чтобы отправиться в Толедо, заручившись поддержкой не только немецких наемников, но и виднейших представителей кастильской знати. Однако в наши планы вмешалась погода. Мы опять едва не попали в кораблекрушение. Армада на четыре дня потеряла управление, и, чтобы спастись, капитану пришлось направить суда в Ла-Корунью. Жители крошечного городка, гордые тем, что королевская чета ступила на испанскую землю в их порту, сбились с ног, устраивая нам достойный прием.
Пока Филипп мечтал, как будет гарцевать перед новыми подданными на великолепном арабском скакуне, я раздумывала, что делать дальше. Я не собиралась оспаривать власть Фердинанда и не хотела, чтобы он принял наше появление за попытку переворота. По Саламанкскому договору, заключенному двадцать четвертого ноября тысяча пятьсот пятого года (вскоре после свадьбы моего венценосного родителя с Жерменой де Фуа, положившей конец союзу с Францией), мужу пришлось согласиться, что мы будем править вдвоем, а во владении отца останется половина королевства. Впрочем, этот договор, как и все остальные соглашения, подписанные Фердинандом и Филиппом, не стоил ломаного гроша. Ни один из них не собирался отступать. Противники вяло вели переговоры, собирая силы и готовя новые интриги. В этой игре я была главным козырем и собиралась сыграть на стороне отца, чтобы не позволить фламандцам покорить Испанию. А потому мне надлежало действовать с большой осторожностью, не позволяя себя обманывать и никому не давая ложных надежд. Я твердо решила не принимать королевских почестей до объяснения с отцом. Жители Ла-Коруньи были неприятно поражены, когда я отказалась принять ключи от города и подтвердить их привилегии; они не могли понять, чем оскорбили свою королеву. Успокоив будущих подданных, мы с Филиппом отправились во францисканскую обитель, настоятель которой предложил нам приют. Посовещавшись с Гутьерре Гомесом де Фуэнсалидой, эрцгерцог разослал известие о нашем прибытии во все уголки королевства. На следующий день в аббатство начали съезжаться испанские гранды, каждый со своей свитой и ратью. К моему ужасу, все они несли знамена Филиппа. Муж не упускал случая поиздеваться над моим упрямством и недальновидностью. «Твой отец сбежит из Кастилии, как только услышит, что мы приближаемся, — твердил он. — Забудь о нем. Знать давно устала от его самодурства и непомерных налогов».
Кончилось тем, что Филипп снова попытался изолировать меня от соотечественников. Он принимал грандов один. Настоятель монастыря, добрый старик с грубым голосом, поведал мне в полумраке исповедальни, что по стране ползут слухи, будто принц-консорт держит королеву в заточении. Я не стала опровергать сплетни, рассудив, что рано или поздно все разрешится само собой.
Чтобы заткнуть рты сплетникам, Филипп позволил мне принять маркиза де Вильену, явившегося засвидетельствовать нам свое почтение. Во время приема двери парадного зала держали открытыми, чтобы толпившиеся в коридоре испанцы могли меня увидеть. Соотечественники сверлили меня взглядами, пытаясь угадать, действительно ли я настолько безумна, как говорят. Вильена привез весьма сердечное послание Филиппу от моего отца. Тот отвечал на дерзость зятя по-отечески терпеливо и ласково. Я спрашивала себя, что он задумал.
Высокомерные и заносчивые фламандцы не преминули перессориться с испанскими дворянами, примкнувшими к Филиппу в надежде на новые земли и титулы. В стенах монастыря росло напряжение, и гордые испанцы уже начинали жалеть, что присягнули на верность чужеземцу.
В один прекрасный день Филипп вломился в монастырскую келью, где я спасалась от жары и коротала время за чтением, крича, что мой отец вместе с герцогом Альбой и прочими своими сторонниками вот-вот будет здесь, чтобы схватить нас. Нам нужно немедля убираться из Ла-Коруньи.
Вид интригана, угодившего в собственную ловушку, вызвал у меня странное чувство, смесь отвращения и жалости. Узница получила невиданную власть над своим тюремщиком: успех Филиппа в борьбе за престол зависел только от меня. Я была его супругой, матерью его детей и, несмотря на дикую ревность, твердо знала, что ни одна женщина не может разжечь в нем такое желание. Муж сам говорил мне об этом в редкие часы перемирия. Он любил меня и ненавидел, считая эту любовь дьявольским наваждением. Он обзывал меня ведьмой, тварью, шлюхой, но все равно мы были как две половины единого целого, как пустой сосуд и жидкость, которая его наполняет. Филипп втайне восхищался моей необузданной натурой. Я напоминала ему великого деда Карла Отважного. Ни замки, ни крепкие стены не могли отнять у меня свободы, исходившей из глубин моей души, а Филипп боялся меня, зная, что мне известны все его слабости. Нас связали узы куда сильнее и крепче любовных, переплели, опутали, словно анаконда, и избавиться от них было не в наших силах.
