Глава 4
Артур Николаевич Малышев оказался молодящимся
пятидесятилетним красавцем с неожиданно тихим голосом.
– Берегу горло, – пояснил он, заметив, что Настя с
напряжением вслушивается в его речь. – По шесть часов в аудитории каждый
день – это вам не кот начхал. А по вечерам еще курсы, подрабатываю на хлеб
насущный. Так что между занятиями стараюсь говорить почти шепотом.
О Соловьеве он знал не так уж много, они никогда не были
особенно дружны и к одной компании не принадлежали. Просто в аспирантуре
учились в одно и то же время, хотя и на разных кафедрах. О том, что с
Владимиром Александровичем случилось несчастье, Малышев узнал от жены, а та, в
свою очередь, от какой-то знакомой, работавшей в «Скорой помощи». Приятельница
оказалась поклонницей «Восточного бестселлера», потому и выделила Соловьева из
великой массы людей, которых доставляли в больницы на машинах «Скорой».
– Вы не могли бы припомнить точно, что именно сказала
ваша жена, ссылаясь на приятельницу? – спросила Настя.
– Что, мол, известного переводчика Соловьева кто-то
избил и его «Скорая» забрала прямо с улицы. Вот и все, больше никаких
подробностей.
– А приятельница? Вы ее знаете?
– Нет, к сожалению. Даже не знаю, как ее зовут.
– Как же это может быть? – удивилась Настя. –
Вы не знаете подруг своей жены?
– Она не подруга, просто знакомая. Жена познакомилась с
ней в больнице. По-моему, они пару раз перезванивались после этого, но у нас в
гостях эта женщина ни разу не была.
– В какой больнице они познакомились?
Малышев явно растерялся.
– Я… не знаю.
– Артур Николаевич, так не бывает. Вы чего-то
недоговариваете?
Он покраснел и принялся сосредоточенно искать зажигалку,
которая лежала прямо у него перед глазами.
– Видите ли… В общем, жена делала аборт. Я в это время
был в отъезде. Она не хотела, чтобы я знал об этом. Поэтому совершенно
естественно, что я не знаю, в какой больнице она была.
– Но вы же все равно узнали о том, что она делала
аборт, – заметила Настя.
– Да.
Малышев поднял голову и посмотрел ей в глаза.
– Нет смысла скрывать от вас. Раз вы работаете в
милиции, то все равно не успокоитесь, пока не выясните, верно?
– В общем, верно, – согласилась она.
– Тем более что об этом знает весь институт. Мы с женой
расстались. У нее появился другой мужчина. От него она и была беременна, когда
делала аборт. Поэтому и от меня хотела скрыть. Какое-то время ей это удавалось.
Потом этот мужчина предложил ей вступить в брак и уехать с ним за границу. У
него какая-то крупная фирма в Кот-д’Ивуаре. Вот, собственно, и все.
– Простите, – виновато сказала Настя. – Я не
хотела вынуждать вас говорить о том, что вам неприятно. Но мне очень нужно
разыскать эту приятельницу из «Скорой помощи». Вы ничего мне не подскажете?
– Нет. – Малышев развел руками.
– И с вашей женой никак связаться нельзя?
– У меня нет ее телефона. Она же там, в Гвинее. То есть
в Кот-д’Ивуаре.
– Понятно, – вздохнула она. – Может быть, у
вашей бывшей жены есть подруги, которые могли бы знать, в какой больнице она
лежала?
Малышев назвал несколько имен, которые Настя старательно
записала в блокнот.
– Но я не уверен, что вам это поможет, –
предупредил он. – Моя жена была очень скрытной и осторожной, никому не
доверяла, особенно женщинам. Все-таки она старалась сохранить в тайне свою
связь с этим миллионером, и ей это удавалось довольно долго. Если бы она
делилась с подругами, все выплыло бы наружу гораздо раньше.
– Артур Николаевич, – улыбнулась Настя, – не
хочу вас разочаровывать, но мужья всегда узнают последними, это же старая
истина. Возможно, все ваше окружение давно знало о ее романе.
– Нет, – покачал он головой. – Я уверен, что
это не так.
Настя не понимала, на чем основана его непоколебимая
уверенность, но углубляться не стала. Зачем лишний раз травмировать человека?
Однако ее надежды на подруг бывшей жены доцента Малышева не
оправдались. То ли они были не такими уж близкими, эти подруги, то ли дама и в
самом деле была весьма скрытной особой, но никто из них не смог точно назвать
больницу, где она делала аборт. Да и немудрено, больниц в Москве великое
множество, а аборт – не тот случай, когда подруги бегают навещать. Всего-то три
дня, а бывает, что и один. Утром пришла – вечером ушла. Путь был один:
проверять подряд все больницы и искать ту, в которой два года назад лежала Анна
Сергеевна Малышева. Потом брать список всех женщин, которые находились в этой
больнице одновременно с ней, и искать среди них работника «Скорой помощи».
Работа огромная, трудоемкая, а ради чего? Ведь не преступника ищем, а всего
лишь женщину, которая почему-то утверждает, что Соловьева избили. Причем
совершенно непонятно, то ли она сама была в составе бригады, увозившей его в
больницу, то ли услышала об этом от кого-то из коллег. Ну, допустим, найдет
Настя эту женщину, установит точно, что Владимира Александровича действительно
избили. И дальше что? Какое это имеет отношение к пропадающим мальчикам? Какая
связь с сумасшедшим, укравшим из палатки кассеты? Никакой. И никто никогда не
позволит ей тратить драгоценное рабочее время на то, чтобы выяснить правду о
бывшем любовнике, который ни в чем криминальном не замешан и даже не
подозревается.
А действительно ли не замешан и не подозревается?
Настя Каменская была не из тех людей, которые боятся
говорить правду самим себе.
* * *
– Не лезь к ним, – сердито сказал Виктор
Алексеевич Гордеев. – Не светись со своими соображениями.
Он был зол с самого утра, к вечеру немножко поутих, но все
равно в голосе явственно слышалось усталое раздражение. Настя еще утром
подготовила записку с перечнем первоочередных мероприятий по поиску вора,
укравшего кассеты из палатки, и сейчас пришла к начальнику поинтересоваться,
сделано ли по этой записке хоть что-нибудь. Оказалось, что не сделано
практически ничего. Опять в дело вмешалась межведомственная политика. Кража из
палатки была мелочью, которой занимался округ и которая ни при каких условиях
не могла попасть на Петровку, если не появятся какие-то особо веские
соображения. Соображения эти были и у Гордеева, и у Насти Каменской, но беда
вся в том, что лично им окружное управление не подчинялось. А оглашать эти
соображения, доводить их до сведения руководства городского управления и
требовать объединения дел полковник Гордеев не хотел категорически.
– Ты пойми, – объяснял он Насте, – о том, что
исчезновение девяти мальчиков – дело одних и тех же рук, знаем только мы. И то
не знаем наверняка, а только подозреваем. Нас четверо. Коротков, Селуянов да мы
с тобой. И все. Ты понимаешь, что может произойти, если мы обнародуем свои
сомнительные подозрения? Да если мы сегодня только заикнемся о том, что среди
массы пропадающих юношей выделяется группа с семитским типом лица, то завтра
все скандальные газеты на первых полосах поместят заметки о том, что в Москве
действует подпольная антисемитская организация. Этим газеткам ведь что важно?
Чтобы их раскупали. А для этого все средства хороши – и непроверенные данные, и
слухи, и откровенное вранье. Лишь бы привлечь внимание людей, охочих до
жареного с клюквенным соусом. Что будет дальше, догадываешься? Московские евреи
впадут в панику. Начнут требовать принятия срочных мер и утверждать, что власти
их не защищают, потому что они – евреи. Нельзя, деточка, рубить сплеча в таком
деликатном вопросе. Я не уверен, что среди городского руководства имеется
достаточное количество умных и тонких политиков, которые сумеют погасить
скандал, никого при этом не обидев. Национальный вопрос – самый больной во все
времена. И самый трудный. Он требует душевной чуткости, терпения и
дальновидности. И все наши слова о том, что это дело рук маньяка, которому
просто нравятся юноши с такой внешностью независимо от их национальности,
окажутся гласом вопиющего в пустыне. Этого никто не услышит, потому что
найдется масса людей, которым выгодно будет свести проблему к национальному
вопросу и раздуть из этого громкий скандал. Выборы же на носу, не забывай.
