– А зачем он все-таки это сделал? Ты знаешь?
– Нет, но догадываюсь. Ему наша совместная работа уже
поперек горла стояла. Ты видел, на какой машине он ездит? Ты обращал внимание,
сколько времени он разговаривает по своему сотовому телефону и на какие темы?
Ему надо деньги зарабатывать, а не каких-то там преступников искать. А мы его
загружаем, да еще в выходные дни. Вот он и решил свернуть операцию в темпе,
чтобы мы от него отстали. Чем он рискует? Ну, прижмут его к стенке, ну,
погрозят пальчиком. Во-первых, он и не признается, а если уж сам Липартия его
сдаст, так наш Геночка скроит отчаянную мину и с ужасом в голосе скажет, что
напился и, вероятно, проболтался, хотя совершенно этого не помнит. Ну казните,
виноват. Простите, ребята, я больше так не буду. Что ему можно сделать? Выговор
объявить. Очень страшно, он прямо ночей не спит, так выговора боится. Из
розыска выгнать, перевести на другую работу. Так он только счастлив будет, на
любой другой работе свободного времени больше. Кого сейчас из розыска выгоняют,
когда каждая пара рук на вес золота? Вот то-то.
– Все равно он мерзавец, – упрямо сказал Коротков.
– Конечно, кто же спорит, – вздохнула Настя.
* * *
После задержания Михаила Черкасова работа по сбору сведений
о нем пошла намного быстрее, потому что теперь можно было не бояться его
спугнуть. И чем больше таких сведений набиралось, тем яснее Настя понимала:
«Это не он». К исходу третьих суток, когда пришла пора решить вопрос о том,
должно ли задержание плавно перейти в меру пресечения в виде содержания под
стражей или Черкасова надо отпускать, для Насти все было уже очевидным.
Дело Черкасова вел следователь Ольшанский. Для него,
получившего материалы уже после задержания, вопрос о виновности Черкасова
выглядел несколько иначе, нежели для оперативников, которые долго и мучительно
подбирались к установлению личности подозреваемого. Насколько Юре Короткову
трудно было свыкнуться с мыслью о том, что Черкасов невиновен, настолько
Константину Михайловичу Ольшанскому было очевидно, что никаких доказательств
причастности Черкасова к исчезновению мальчиков нет. Кроме того, хотя он и
ценил Анастасию Каменскую достаточно высоко, в нем не было той безоглядной веры
в ее непогрешимость, как у Короткова.
– Может быть, ты переборщила, Каменская? – спросил
он, когда Настя приехала к нему в прокуратуру. – Может быть, нет никакого
дела еврейских мальчиков, а есть каждый отдельный случай со своей отдельной
историей?
– Константин Михайлович, вы и правы, и не правы. Дела
еврейских мальчиков действительно нет, тут я с вами полностью согласна. Но то,
что действовала одна рука, – также несомненно. Во всем этом есть что-то,
чего мы не понимаем или не знаем. Ключ ко всему. Вот, взгляните. – Она
положила на стол перед следователем девять фотографий погибших юношей, а рядом
– десятую, снимок итальянского киноактера.– Черкасов признал кражу и эпизод с
Бутенко. Актер и Бутенко – одно лицо. Более того, нам известна еще одна
длительная любовная связь Черкасова с мужчиной точно такой же внешности. То
есть его склонность к такому типу несомненна. Это уже не просто склонность, а
маниакальная зависимость. Вы можете поверить, что в это же самое время в том же
самом городе появился мужчина-гомосексуалист, испытывающий болезненную тягу к
таким же точно юношам? Да при этом и Бутенко, и остальные мальчики погибают от
передозировки одного и того же препарата. Вы сами-то можете в это поверить?
– Могу, – хмыкнул Ольшанский. – Я – как патер
Браун у Честертона. Помнишь, его спросили, как же он догадывается, что и как
совершил преступник. Ведь для этого нужно как бы стать самим преступником,
перевоплотиться в него, начать мыслить и чувствовать так же, как он. То есть на
какое-то время стать таким же безнравственным и порочным, как сам преступник.
Разве это под силу священнику, который по определению является образцом
нравственности, доброты и чистоты? А патер Браун ответил, что он может это
сделать. Ему это под силу. Вот и я. Могу даже невозможное. Мне не с чем идти за
санкцией на арест. Доказательств нет. Хочешь, я арестую его за кражу? Тут хоть
признание есть. Но успеха не гарантирую. Нет оснований его держать под стражей.
Преступление не тяжкое, Черкасов вину свою признал, ущерб полностью возмещен,
кассеты могут быть возвращены владельцу. Чтобы получить санкцию на его арест,
нужно много врать прокурору и долго его уговаривать. Это унизительно, а
унижаться я не люблю.
– Что же делать? Его нельзя выпускать, Константин
Михайлович. Если он все-таки виновен, то понятно, почему нельзя. А если
невиновен, то настоящий преступник насторожится. Он ведь уже знает, что в
преступлениях подозревают Черкасова, и теперь должен успокоиться. Он
заинтересован в том, чтобы мы считали Черкасова виновным, поэтому он не
допустит, чтобы мы догадались о своей ошибке. А это очень важно.
– Почему?
– Потому что, пока Черкасов в камере, настоящий
преступник не может никого ни убить, ни похитить, в противном случае мы сразу
же сообразим, что арестовали не того. Понимаете? Он сейчас не может себе
позволить ни одного преступления. Поэтому, пока Черкасов у нас, мы можем
надеяться на то, что ни одного нового трупа мы не получим. Преступник будет
беречь своих пленников, если они у него сейчас есть. И не посмеет привести в
свою тюрьму больше никого. Я уж не говорю о том, какую сладкую жизнь устроит
нам пресса, если станет известно, что мы Черкасова выпустили на свободу. Они
ведь уже на триста процентов уверены, что именно он – маньяк, похищающий и
убивающий еврейских детей, уговорить их нам не удалось. Так что после
освобождения Черкасова они нас вообще с дерьмом смешают. А нам придется это
терпеть, потому что, если мы хотим хотя бы как-то остановить этого маньяка, мы
не сможем публично заявить, что Черкасов невиновен.
– А откуда они узнают? Ты, что ли, им скажешь?
– Черкасов. Он считает себя незаслуженно и необоснованно
оскорбленным и после освобождения тут же побежит в редакции тех газет, которые
публиковали сообщения о нем, чтобы потребовать печатного опровержения. И будет
прав, между прочим.
– Ясно.
Ольшанский решительно встал из-за стола и достал из шкафа
плащ. Настя вот уже сколько лет не переставала удивляться тому, как этот
красивый стройный мужчина умудряется выглядеть нелепым жалким недотепой. Хорошо
хоть в последнее время он стал ходить в новых очках с хорошей оправой, а то
ведь раньше носил чиненую-перечиненую старенькую оправу, в которой был похож на
пенсионера-бухгалтера из послевоенных фильмов.
– Поехали, я сам с ним поговорю, – сказал он,
застегивая плащ. – Надо попробовать его убедить. Иначе головы не сносить.
Они вместе приехали на Петровку. Настя хотела уступить
Ольшанскому свой кабинет и уйти поработать на компьютере, но Константин
Михайлович велел ей остаться.
– Претензии у него к тебе, а не ко мне, – жестко
произнес он. – Я за тебя извиняться не собираюсь.
Черкасов выглядел усталым и измученным, но держался ровно и
даже с достоинством. Несмотря на неприязнь к нему, Настя почувствовала что-то
вроде восхищения. Видно, человек за свою жизнь столько унижений и оскорблений
натерпелся из-за нетрадиционной сексуальной ориентации, что выработал умение не
терять присутствия духа и уважения к себе самому.
