Лиза Давлетшина была старше своего брата Алексея ровно на двадцать один год.
Ей было тридцать два, а Алеше — одиннадцать, и он, поздний ребенок и любимец семьи, носился по комнатам с подаренным на Новый год щенком, даже не подозревая о своем сиротстве. Дрожащими руками Лиза накручивала диск телефонного аппарата, вслушивалась в беспечный смех брата, взвизгивания щенка, топот быстрых ног по паркету — и холодела от мысли, что ей, именно ей, придется сообщить ребенку о первом и, без сомнения, самом глубоком горе в его жизни. «Я сделаю для него все, что смогу. Я заменю ему отца и мать. Он никогда не почувствует себя одиноким!» — поклялась она себе. И в последующие годы сделала все, чтобы сдержать данное слово.
Ей было тридцать два года, и она нашла в себе смелость сказать себе, что ее женское счастье где-то заблудилось: Лиза относилась к тому типу ухоженных женщин, чьей надменной красотой мужчины предпочитают любоваться издали. А кроме того, она знала про себя еще кое-что. И это кое-что заставляло Лизу ласкать младшего брата, годившегося ей в сыновья, с особенным исступлением: врачи сказали женщине, что, несмотря на все старания дорогих клиник, она никогда не сможет иметь детей. Она воспитала брата и даже сумела сохранить семейный бизнес, который полностью перешел теперь под управление Алексея.
Фотографии отца и матери всегда стояли на видном месте в их гостиной. Но в своем детстве, а позже — юности Алеша помнил Лизу, всегда только одну Лизу. Она баловала его так, как только может баловать женщина свое единственное чадо, и в то же время была непреклонно строга, когда вставал вопрос хоть о какой-то самостоятельности мальчика. До самого окончания Алексеем школы, а потом и института, она оставляла за собой право что-то ему запретить. Он был должен говорить ей, куда (точный адрес) и с кем он идет, на сколько и когда вернется. Ни разу в жизни Алексей не пришел домой после двадцати трех ноль-ноль. Каждый день она забирала мальчика домой со школы на своей «Хонде», и ему стоило большого труда убедить сестру не делать этого, когда он поступил в институт… Студента не отпускали на вечерние развлечения в ночные клубы. Если Алексей хотел встречаться с девушкой, старшая сестра требовала привести избранницу домой, чтобы оценить ее. И не было случая, чтобы девушка получила одобрение — находилась тысяча причин, плелись миллионы интриг, и едва наметившийся союз распадался. Лиза до дрожи, до холодного пота боялась остаться одна…
Лиза и сама не сознавала, а Алексей, исполненный жалости и любви к ней, единственному на земле родному человеку, не мог ей этого сказать, что ее материнская привязанность давно уже тяготит молодого человека, а чрезмерная опека становится агрессивной, хуже того — эгоистичной. Она ни разу не упрекнула Алешу в том, что он забрал ее молодость, но молодому человеку полагалось обо всем догадаться самому. И, конечно, он слышал этот молчаливый крик: «Я отдала тебе все, что у меня было, я пожертвовала ради тебя всем, и ты должен ценить это!» И у него хватало души ни разу открыто против нее не восставать.
Ни разу — до сегодняшнего дня.
* * *
Было уже совсем поздно. Вагоны подземки все реже выплевывали большие толпы пассажиров, а потом их поток и вовсе оскудел. Мраморный вестибюль станции опустел, до закрытия метро оставалось каких-то десять минут. Очередная электричка, прогрохотав мимо Женьки, овеяла ее тяжелым запахом метро и бросила на колени девушке скользившую по залу газету.
«Куда идти? Куда? Куда?» — стучало у нее в голове под ритм удаляющегося поезда. Отчаяние душило Женьку. Она сбросила с колен мятую газету, в сотый раз вытерла повлажневшие глаза кулаком, размазав по лицу пыль и грязь. Если бы была возможность, она бы согласилась остаться здесь на ночь, очень уж сильно было воспоминание о колющем ноябрьском ветре, который сейчас там, наверху, наверняка только усилился. Но ночевать в метро ей никто бы не позволил. И Женька уже видела, как через длиннющий зал по направлению к ней приближается смотрительница станции, выражение лица которой не предвещало ничего хорошего.
Газетный лист, словно напрашиваясь, чтобы его взяли в руки, снова бросился Женьке на колени. Пошуршал, перевернулся другим боком, приглашая посмотреть повнимательнее. В самом центре измятого листа в затейливой рамке пестрело набранное крупным шрифтом объявление:
«Приглашаем на работу девушек с хорошими внешними данными, раскованных и обаятельных, желающих прилично зарабатывать. Предоставляем благоустроенное жилье и транспорт, обеспечиваем безопасность. Можно из регионов или СНГ. Обращаться круглосуточно».
И адрес — улица Усиевича, дом двадцать три. И телефон.
Даже ее небольшой опыт познания обширной географии столицы позволил понять, что улица Усиевича находится в пяти минутах ходьбы от станции «Сокол», где она сидела. Почувствовав в себе внезапный и сильный прилив какой-то яростной решительности, Женька схватила газету и поднялась со скамейки. Тетка в синей форменной одежде служительницы зала осталась далеко позади — Женька заскочила на эскалатор и поплыла вместе с ним наверх задолго до того, как фурия получила возможность сказать все, что она думает о молоденьких бродяжках, позорящих облик главного города страны.
* * *
«Приглашаем на работу девушек с хорошими внешними данными, раскованных и обаятельных, желающих прилично зарабатывать»!
Надо быть последней дурой, чтобы не понять, что это значит, а Женька дурой не была.
— Ну и что, ну и что, ну и что! — бормотала она, направляясь по указанному в газете адресу. — Если я никому, никому больше не нужна… если меня никто не любит… если меня уже в глаза называют шлюхой и потаскухой… Ну что ж, тогда и черт с вами со всеми! Хорошо, я буду такой, какой вы меня видите!!!
Еще вчера возможность стать вокзальной путаной вызывала в Женьке дрожь омерзения, а сегодня… сегодня ей было плохо. Так плохо, как только может быть человеку в ее положении.
— Ну зачем, зачем он остановился? Там, у подъезда? — стонала она сквозь зубы. — Подошел, приласкал… Обогрел… И исчез. — Вообще-то это она сама исчезла, боялась посмотреть ему в глаза после того, как раскокала, пусть и случайно, лобовое стекло на его машине. Но сейчас Женьке казалось, что Принц из ее сказки исчез сам. И его образ — образ светловолосого юноши с ямочками на щеках и сильными руками, от прикосновения которых таяло сердце, стоял у нее перед глазами и вызывал все новые и новые приступы слез и отчаяния.
Вот он, двадцать третий дом на улице Усиевича. Обыкновенный, совершенно ничем не примечательный домина, типовая пятиэтажка. Вот только дверь у первого подъезда практически бронированная — тяжелая, с четырьмя массивными замками. Сюда-то ей и надо звонить.
— Кто? — раздался откуда-то сверху искаженный динамиком голос.
— Я по объявлению, — робко сказала Женька в пустоту.
— На работу устраиваться?
— Да…
— Хорошо. Поверни ручку и входи.
Обыкновенная квартира… узкая прихожая, ведущая в тесную кухоньку-пенал. Сюда привела ее разнаряженная в яркое платье с египетским рисунком матрона мама Вика, как она попросила себя называть.
