— Может быть, дома? — предположила я. — Оксана собиралась выйти?
— Вроде нет. Правда, надела платье. Я ведь ушла, — она беспомощно посмотрела на меня своими заплаканными глазами.
— Вы часто приводили к себе клиентов на дом?
— Когда клиент сам не предлагал нам территорию.
— Как ты думаешь, это был постоянный клиент, ну, тот тип, с которым у Оксаны была назначена встреча? — Я закурила.
— Думаю, да. И думаю, клиент, с которым Оксанка планировала хорошо провести время. У нее глаза светились, — объяснила Рита, — и вообще ее таинственный вид…
— Клиент, с которого можно было получить хороший навар?
— И это тоже. Но не только. Оксанка, как мне показалось, с нетерпением ждала этой встречи…
— Ясно, — я глубоко затянулась, — и много у вас таких сладких и славных клиентов? — с иронией спросила я.
— Ну, не так чтоб очень, — уклончиво сказала Рита, пожав плечами.
Она успокоилась, хотя в ее голосе и движениях еще чувствовалась нервная дрожь.
— Ну сколько примерно? — не отставала я.
— Человек пять-шесть, думаю.
— Вот тебе листик. — Я достала блокнот, вырвала страницу и протянула немного смущенной Рите, — напиши их имена с фамилиями и где живут, если знаешь.
Рита посмотрела на меня виноватым взглядом.
— Не могу, — растерянно промямлила она, — половину я знаю только по именам, а другие…
— Что другие? — нетерпеливо спросила я.
— Кодекс не позволяет. Почти все из них женаты…
— Какой к черту кодекс! — раскипятилась я. — Убили твою подругу, а ты мне про какой-то кодекс несешь!
От досады и негодования я прикусила нижнюю губу. Рита разревелась. Я знала, что это уже не были слезы сострадания, слезы горя и утраты. Это был плач бессилия. Слезы заменяли Рите действие. Может, я поставила перед ней действительно непосильную задачу?
— Я обещаю, что дражайшие супруги клиентов, координаты или по крайней мере имена и фамилии которых тебе известны, ничего не узнают о вредной привычке своих мужей, — я старалась говорить четко и ровно, но в моем голосе все еще кипело негодование, — напиши.
Я посмотрела на нее словно змея, которая хочет загипнотизировать лягушку.
— Ладно, — вытерла слезы Рита.
Она принялась выводить дрожащей рукой буквы, а мы с Александром, переглянувшись, задумались каждый о своем.
— Вот. — Она положила передо мной листок.
Я пробежала его глазами. Фамилия Шилкина присутствовала в списке наряду с Бартником, Колчиным, Калистратовым, Магатаевым и Долгих. Адресов не было, но напротив трех фамилий было указано место работы.
— И все-таки ты не права, — неожиданно сказал Александр, глядя на меня, — Рита ведь лишится клиентов. Кому охота подвергаться допросу?
— Я не стану называть Ритиного имени. Откуда они узнают, что это именно она навела меня на их след?
— Они просто прекратят наведываться в «Гриву», — стоял на своем Александр.
— Ты полагаешь, что они только здесь ищут развлечений?
— Ну, — недовольно посмотрел на меня Шилкин, — тебе виднее.
— Спасибо, Рита. — Я благодарно пожала ее узкую детскую ручку.
— Да ладно уж, — смутилась она.
Глава 8
— Подвезу тебя до дома, и все, — твердо сказала я Шилкину, когда мы отчалили в моей «Ладе» от «Гривы».
На меня раздражающе подействовала его трогательная забота о Ритиной клиентуре. Александр сидел насупившись и глядя перед собой. Будто меня и не было рядом.
— И вообще, — злилась я, — мог бы приобрести машину, чтобы по крайней мере избавить меня от работы таксиста.
— Можешь высадить меня, я не возражаю.
Черт, несмотря на все его улыбочки и обаяние, была в нем какая-то жесткость, какая-то подростковая строптивость.
— Отвезу уж, — великодушно сказала я, — в последний раз.
Он повернулся ко мне.
— Не пойму, чего ты бесишься? — своим дурацким снисходительным тоном произнес он.
— Я совершенно спокойна, — уверенно сказала я, начиная урок аутотренинга.
Я красива, я спокойна, я великолепна, я ослепительна, я умна, я…
— Не заметил что-то, — упрямо продолжал он действовать мне на нервы.
В его голосе я уловила насмешку. А нехай его! Я резко затормозила и скомандовала:
— Выходи!
Ну, каково тебе, самовлюбленный эгоист?
Вместо того чтобы открыть дверцу, Александр быстро повернулся ко мне и крепко обнял, прижимаясь к моему рту сухими горячими губами. Я едва не задохнулась. Не дав мне опомниться, Шилкин принялся покрывать мое лицо и волосы быстрыми, как укусы, поцелуями. Я не сопротивлялась. По телу разлилось блаженное томление. Веки дремотно сомкнулись, и когда его нетерпеливая жадная рука скользнула по моему колену к бедру, а потом затаилась на секунду между ног, я в ожидании откинулась на спинку сиденья.
…Когда я наконец пришла в себя, Александр спокойно отстранился и глухо произнес:
— Все еще хочешь меня высадить?
В салоне повисла неловкая пауза. Все, чего я хотела, — это лечь с ним немедленно в постель.
— А ты все еще хочешь меня? — страстно посмотрела я на него.
— Поехали, устроим вакханалию, — плотоядно улыбнулся он, — ты надолго это запомнишь.
— Не сомневаюсь. — Я надавила на газ, и мы помчались по гулкому ночному лабиринту города, лежащего в руинах мраморной зимы.
* * *
Ночь пронеслась как одно мгновение, мгновение дикого исступленного восторга. Сгусток энергии, шаровая молния, спрессовавшая в огненное целое два потных гибких тела. Мы творили такое! В нашей лихорадочной жадности, в нашем неистовом обладании друг другом было что-то от предсмертных конвульсий, от судорожного хватания ртом воздуха человеком, которого душат. Уф! Я интуитивно потрогала шею, открыла глаза и увидела над собой белый потолок и зажженный софит. Александр, одетый в вельветовые брюки и коричневую рубашку, фотографировал меня.
И если вчера меня ласкали его руки, то сегодня — его глаза. В них не было страсти, была лишь какая-то смутная грусть и томность. Увидев, что я не сплю, он нежно улыбнулся мне.
— Я позволил себе маленькую нескромность, — с оттенком артистического жеманства проговорил он, — не могу устоять перед желанием запечатлеть красоту.
Я, честно говоря, почувствовала себя не в свой тарелке. Возникло неприятное ощущение, будто своевольный творец помимо моего желания превращает меня из живого человека в предмет эстетического наслаждения. Пусть эстетического, пусть наслаждения, но все равно — в предмет! Глаза Александра с их отстраненной томностью уравнивали меня с красивой вазой или лампой. Я поежилась.
