Взглянув на другую фотографию — большую, я чуть не грохнулась в обморок рядом с Шилкиным. Снимок был сделан в каком-то укромном месте вроде коридора или туалетной комнаты какого-то заведения. Как Шилкин сумел его сделать, оставалось пока загадкой. Но это был, как и все остальные его работы, качественный снимок. В профиль и немного сзади в полный рост стоял Волков, обеими руками обхватив шею девушки, которая стояла почти анфас к объективу. Она держала Волкова за запястья, и было видно, что из последних сил старалась освободиться от мертвой хватки. Рот был приоткрыт в тщетной попытке схватить хотя бы глоток воздуха, глаза вылезли из орбит.
Услышав возле арки скрип тормозов, я непослушными от мороза руками вложила фотографии обратно в конверт и вышла на дорогу.
— Сюда, — махнула я рукой выбиравшимся из «уазика» милиционерам.
* * *
Выпуск «Свидетеля» со статьей «Пигмалион наоборот» обыватели нашей провинциальной столицы раскупили буквально за несколько минут. Обыватель вообще падок до чужой крови. Прав был великий римлянин, когда сказал, что народу нужно хлеба и зрелищ. Известно, какие зрелища были в те времена — гладиаторские бои, где судьбу поверженного противника решал большой палец, поднятый вверх либо опущенный вниз. Но документальное фото, где разъяренный преступник сжимает горло своей жертвы, тоже способно сыграть свою роль. Кряжимский жалел, что не увеличил тираж «Свидетеля» с этим снимком в несколько раз.
Волкова арестовали как убийцу Марии Гулькиной — на фото, сделанном Шилкиным, была именно она. Он во всем сознался, но высокопоставленные дяди слезно умоляли меня не называть его фамилии и должности хотя бы до окончания следствия, на что я скрепя сердце согласилась.
Я выстроила такую картину убийств девушек-проституток:
Волков одно время работал в отделе, следящим за моральным обликом граждан и гражданок, в основном проституток. У него была взрослая дочь, которая не слишком-то внимала его отеческим наставлениям. Гулькина, которой он делал внушение в ресторане «Конек-Горбунок», видимо, отнеслась к его словам непочтительно, и Волков, которого и без того трясло от выходок своей дочурки, в порыве праведного гнева задушил молодую проститутку.
Шилкину удалось запечатлеть убийство Волковым Гулькиной, что послужило для него одновременно и прикрытием и сигналом к началу действий. Через день он таким же образом убивает Полякову, снимает ее труп «Полароидом» и отправляет Волкову. Так же он поступил и с другими девушками.
— Не понимаю, — сказал мне мудрый Кряжимский, когда мы готовили статью, — зачем Шилкину нужно было убивать этих девушек? Чего ему не хватало? Ну сфотографировал, переспал, убивать-то зачем?
— Шилкин — маньяк, что бы там ни говорили, — сказала я, — его амплуа свободного художника тут ни при чем. Мы привыкли думать, что маньяк — это обязательно неблагополучный, обуреваемый жаждой насилия и убийства субъект. Человек этот может иметь мирную, достойную профессию, быть на хорошем счету. Признаюсь, мне самой было дико первые несколько часов, когда я поняла, что Шилкин и убийца этих девушек — одно и то же лицо. Образ художника, тем более талантливого, не вязался в моем представлении с образом хладнокровного убийцы…
— А ведь ты у него была… — не удержался от попахивающего назиданием замечания Кряжимский.
— Мне повезло, — загадочно улыбнулась я.
— Повезло? — открыл рот от удивления Кряжимский.
— Да, именно посещение жилища Шилкина на многое открыло мне глаза, не считая фото с Аллой и Оксаной, которые подтолкнули мой ум к заключению, что именно Шилкин и был убийцей проституток.
— Что же ты узнала, любопытно было бы послушать, — сказал Кряжимский.
— Меня поразил интерьер шилкинского дома — такой неуютно-холодный. В нем присутствовала жесткость и отстраненность, присущие самому хозяину.
— Ты хочешь сказать, что все люди, склонные к аскетизму и сухости, — потенциальные убийцы? — недоверчиво улыбнулся мой зам.
— Нет. Я хочу сказать, если тебе нужно составить мнение о человеке, непременно посети его жилище. А художников, всех творческих натур это касается в первую очередь. Итак, Египет… Мало ли людей, увлекающихся искусством этой великой страны, мало ли людей, глядящих с замиранием сердца на шпили готических соборов, мало ли людей, наконец, желающих украсить пол перед камином или без камина шкурой белого медведя? Сотни и тысячи. Но когда смешаны эпохи, предметы подобраны так, чтобы выражать какой-нибудь основополагающий принцип миропонимания хозяина, можете не сомневаться, что речь идет об идейной установке.
— И какова же она в случае с Шилкиным?
— Вы хотите знать, почему он не ограничивался сексом и фотографированием проституток, а еще вдобавок и убивал их? — уточнила я.
— Ну да, — немного растерянно произнес Кряжимский.
— С чем у вас, Сергей Иванович, ассоциируется Древний Египет? — решила я немного разыграть зама.
— Ну, пирамиды, солнце, — почесал он в затылке, — фараоны, гробницы, мумии, кошки, статуэтки, белые ткани, струги, Нил…
— Хорошо. Я, например, могла бы окрестить всю эту египетскую цивилизацию одним словосочетанием — «Божественная государственность». Фараон, он же мессия, — стержень, вокруг которого вращаются небо и земля, боги и люди. Связующее звено. Он призван творить добро и вершить судьбы согласно высшим законам Ра, самого маститого из древнеегипетского пантеона бога. Искусство в Древнем Египте выполняло религиозно-государственную функцию. Египет был иллюзорной картиной примирения личного и общественного путем выполнения правил, заповеданных богами и мудрецами. Это была фальшивая гармония, которая могла быть достигнута при условии, что каждый отдельный индивид погасит все свои непроизвольные эмоции, целиком и полностью предаст себя воле законов, монолиту, гигантской пирамиде ответственности и святости, каждый камень в которой — нивелированная до строгого регламента ответственность рядового гражданина.
— Ну и… — не въезжал Кряжимский, — больно умно.
— А то, что искусство в таком случае выступало как мумифицирование грандиозной истории и заповедей Древнего Египта. Я бы сказала, истории как таковой и не было. Представление египтян о ней укладывалось в картину раз и навсегда заведенного миропорядка, иногда потрясаемого кризисами и войнами, но по большому счету стабильного. Искусство Древнего Египта, не знаю как вам, а мне всегда напоминало какой-то мавзолей. Холод, тишина… Вы были в Пушкинском музее?
— Был, а что?
— Видели там мумию, в зале искусства Древнего Египта?
— Ну да. — Кряжимский потер ладонью подбородок.
— Ну и как вам? — лукаво улыбнулась я, — тленом не повеяло? При всем моем глубоком уважении к этой трехтысячелетней цивилизации.
— Повеяло, откровенно говоря, — усмехнулся он.
— Не пойму, если египтяне верили в реинкарнацию и светлую жизнь за пределами этой жизни, почему они придавали такое значение своим мумиям, вообще — телу?
