– У кого она в паспорте записана? Ты, Луковкин Василий Петрович, по паспорту холостяк. Хохлы на любой границе тебя цапанут и спросят, чей ребенок и откуда… Мы с тобой еще не знаем, что за вертолет над нами пролетал. Так тебе и похищение собственной дочки пришьют. Ехать лучше в Белоруссию: здесь по лесу без погран-перехода и потом на вокзале или в поезде тебя никто про Нику не спросит.
– В Белоруссии у меня никого нет, – сказал Скиф.
– Делать там нечего – одна бульба, как в Брянске! – возмутился Засечный. – Я в Киеве гульнуть хочу. Все ж мать городов русских.
– Тебе дадут там прогуляться после того, как мы на той военной площадке наследили, – огрызнулся Лопа, не отрываясь взглядом от дороги.
– Ладно, поворачивай оглобли в Белоруссию, – согласился Скиф.
– А что ты с ребенком будешь делать? Не котенок все-таки.
– В школу отдам, портфель куплю, как все родители. Буду на классные собрания ходить.
– В Москве? Ты теперь после расправы с той троицей и недели там не продержишься.
– К тебе на Дон под защиту казаков отправлю.
– Казаки преданы и проданы, они себя отстоять не могут. Нужно отдать ее бабке в Москве или деду в Швейцарию.
– Я с ней теперь ни на день не расстанусь.
– Тогда жить тебе с ней и Аней только в Белоруссии. Тут русских в обиду не дадут. У тебя ее свидетельство о рождении с собой, что мать перед гибелью Ане передала?
– Спрашиваешь…
– Вот и все. Купи домик поскромней…
– Хочу на русскай тройка… Циган па-ет, – неожиданно для всех произнесла Ника.
Мужики в салоне разом повернулись к ней. Девочка, еще закутанная в одеяла, весело оглядывалась по сторонам. Потом что-то вспомнила, закрыла лицо руками, зашлась в безутешном плаче, бормоча сквозь всхлипы по-немецки:
– Фрау Марта… Фрау Марта…
– Да-а-а, – озабоченно протянул Лопа, останавливая машину. – Фрау Марте капут. Они, гады, ее, раздетую, на морозе в сарае к козлам привязали.
– Никушка, доченька, тебе уже легче? – привлек ее к себе Скиф.
– Гут, – ответила девочка и бойко посыпала по-немецки слабым голоском.
– Ника, а ты по-русски что-то понимаешь? Ну – мама, папа, люблю…
– В крас-най рупашоночке… Циган па-ет! – выдала Ника весь свой запас русских слов.
– Весело тебе придется, – отреагировал Засечный.
Когда ее напоили еще раз молоком и немножко подкормили, девочка разомлела и только жалась к Скифу, на которого была удивительно похожа.
Дальше по темной дороге ехали молча.
– Вот тебе и ответ, Скиф, – сказал Лопа, когда уже вел машину по белорусской земле. – Куда ты с безъязыкой иностранкой в России спрячешься? Только в Белоруссии или, как советовал Романов, в сибирской глухомани с ней место.
– Мы здесь, Аня там!.. А с Баксиком этим, которого Ворон пригрел, что будет? – зло ответил Скиф.
– Баксик пущай тебя не заботит, я его на Дон возьму. Казака сделаю. У меня двое – третий лишним не будет. А с Аней еще проще – женись, и все дела.
Засечный даже хохотнул от удовольствия.
Хитрый казак не зря распевал про прелести Белоруссии.
У него в Луннице жила замужняя сестра, с которой он не виделся уже лет десять. Ему, как и всем, хотелось повстречаться с родными людьми, выспаться, смыть грязь и отдохнуть в домашней обстановке.
О том, что его сестра работает в школе учителем немецкого языка, он сказал в самый последний момент.
Глава 37
Глухой промозглой ночью к одноэтажному ветхому зданию на задворках одной из больниц Житомира подъехала с приглушенными фарами иномарка. При ее приближении захлопали спросонья вороны на березах, а от стены отделилась высокая фигура человека. Он шагнул к вышедшему из иномарки Кострову и отрекомендовался: ; – Гнат Стецюк, товарищ генерал. Поступаю на десять дней в ваше подчинение.
– Про вас сказали, что вы – профессионал, а проворонили убийц, Стецюк, – вцепился в него Костров.
– Мы опоздали и потеряли трех преданных людей…
– Плевать мне на ваших "преданных"!.. Я потерял единственного сына.
– Соболезную…
– Кто?.. – отрывисто спросил Костров. – Опросили по деревням?
– Так точно. Четверо их было. Один – неустановленный пока донской казак, но трое, судя по описаниям, – Скиф с сербскими подельниками. Один – рыжий, со шрамом на лице. Лица другого не запомнили, но говорят: чахоточный, сильно кашлял…
– Чахоточный – монах Алексеев, – выдохнул Костров. – Он же сербский поручик Олекса – душегуб и международный преступник.
– "Феникс" готовил ликвидацию Скифа еще в Сербии, – напомнил Стецюк. – Акция тогда почему-то была отменена в последнюю минуту…
– Знали бы, где упасть, соломки бы подстелили, – ; оборвал Костров и кивнул на дверь морга. – Могу войти к сыну?
– Можете. Милиционер и сторож морга после двух бутылок водки с клофелином до утра будут спать как убитые.
В убогой покойницкой Костров уронил на пол пальто со шляпой и походкой лунатика подошел к лежащему на скамье мертвому Тото. Дрожащей рукой откинул окровавленную простыню с его лица и, всмотревшись в искаженные смертью черты сына, простонал:
– Тотоша-а-а.1!! Мальчи-и-ик мо-о-ой!!! Сыночкаа-а, мо-о-ой еди-й-инстве-е-енный!!!
Упав на колени, он бессильно уронил седую плешивую голову на холодное тело покойника. Спина его содрогнулась от безутешных рыданий.
До Гната Стецюка, оставшегося на улице, долетел из окон морга тоскливый и протяжный вой. Испуганные этим воем вороны с заполошным шумом снялись со, своих гнезд на березах и с тревожным карканьем закружились в ночном небе над убогой обителью смерти.
А вой из окон все рвался и рвался, и Гнату казалось, что не человек это воет таким воем, а смертельно раненное животное.
Так в Афгане заходился туркменский волкодав над трупом старика – погонщика верблюдов, которого ему пришлось пристрелить, потому что тот слишком интересовался грузом в тюках, и еще пришло ему в голову: тот груз чаре предназначался на границе тоже какому-то Кострову… Может, однофамильцы, а может… "Стоп, стоп!.. Даже большую нужду не ходи справлять на минное поле", – вспомнил Гнат старое солдатское правило.
А вой из окон морга уже перешел в надсадный захлебывающийся крик.
Гнату не было жалко этого кричащего над телом сына человека. Он считал все эмоции непозволительной роскошью в своей профессии ликвидатора, хотя его больше устраивало ее жаргонное название – чистильщик.
