Из Мерина, может, и вышло бы что путное, но раз пошел с Гундосым на мокруху, да еще баксы на общак скрысил, какой тут разговор?.."
– Побазаришь с пацанами, Гришан, или решишь сам? – угрюмо спросил Колода.
Шлык переглянулся с сопровождающими "быками", озадаченными не менее его, и, помедлив немного, спросил:
– Верняк, что они?..
– Паша Колода, как баклан-малолетка, приехал тебе понты кидать, Шлык? – повысил голос тот.
– Валите в свой Почай, братаны, коли так, – уронил Шлык. – Остальное – дело не ваше.
– Не ожидал другого услышать, Гришан! – выдохнул Колода и, обняв Шлыка, крикнул своим:
– Кина не будет, кенты, по домам!
Когда иномарки почаевских братанов скрылись в снежной замети. Шлык подозвал банду и сообщил о причинах экстренной "стрелки". Угрюмые взгляды "быков" уперлись в Мерина и Гундосого, жующего жвачку.
– Ну поп, ну монах… А если за них по три штуки "зеленью" отстегивают? – ухмыльнулся Гундосый, но на всякий случай передернул затвор автомата "узи".
За его спиной "бык", по знаку Шлыка, крякнув, как при рубке мяса, опустил на голову Гундосого приклад "АКМ". Остальные сбили обмочившегося от страха Мерина и принялись месить его ногами.
Несколько машин свернули с трассы в березовый перелесок, за которым начиналось поле с длинными скирдами соломы. Из перелеска за машинами, остановившимися у одной из скирд, наблюдала затаившаяся в сугробах волчья стая. Порывы ветра доносили до волков запах свежей человеческой крови, и этот запах заставлял голодных зверей повизгивать от нетерпения, скалить зубы и дыбить на загривках шерсть.
По приказу Шлыка братва сунула в скирду Мерина и Гундосого и вылила на солому четыре полных канистры бензина.
Взметнувшиеся над скирдой языки пламени заставили волков в страхе броситься из перелеска в поле.
Иномарки потянулись по проселку назад, к трассе, а вслед им из метельной мглы летел леденящий душу, протяжный волчий вой…
Глава 40
Назад возвращались поездом Минск – Москва.
Маня и Коля из Лунинца продержали их у себя целую неделю в надежде, что они останутся еще и на Новый год.
Нику решили пока оставить у Лопиной сестры.
Она быстро нашла общий, то есть немецкий язык с и без того общительной девочкой. Расставание с ней прошло на удивление легко. Девочка привыкла жить без матери. Фрау Марту ей заменила тетя Маня, у которой были две девочки, примерно одногодки Ники.
При них она даже успела сходить несколько раз в школу, откуда каждый раз приносила новые русские слова и выражения.
Ей сказали, что скоро за ней заедет новая бонна Анна, с которой она еще некоторое время останется жить в доме тети Мани.
Последние два дня они со Скифом не разлучались.
Отец водил дочь за ручку, словно пятилетнюю, и разговаривал, разговаривал… Удивительно, но по умненьким глазам Ники было заметно, что она его понимала.
* * *
В фирменном поезде Минск – Москва были не только целы, но и вымыты все стекла. Везде чистые скатерти и салфеточки, а на столике в купе лежала горка сахара в обертке и печенье к чаю.
Утром перед самым прибытием по радио шли последние известия. Засечный ворвался в купе с недобритыми щеками:
– Включайте приемник!
Все замерли, слушая голос диктора, искаженный надоедливым потрескиванием.
* * *
"…вчера ночью на автодороге Почайск – Сухиничи были найдены мертвыми священнослужитель и монах из близлежащего монастыря. На телах жертв преступления имеются многочисленные огнестрельные ранения. Убийства совершены из оружия югославского производства. Ведется следствие…"
* * *
– Сима, гад! – матюгнулся Засечный.
– Сима у Ворона в зиндоне как в швейцарском банке, – тихо сказал Скиф. – Вертухаи у деда вышколенные, как псы лагерные, не выпустят.
– Тогда костровские ублюдки, – встрял Лопа.
– Старший Костров, если верить Романову, в Швейцарии бока зализывает, младший навсегда упокоился в полесской глухомани, – пожал плечами Скиф.
– Сашку-то Алексеева и попа Мирослава убивать зачем? – спросил Засечный. – Они же ни во что не замешаны.
– Значит, есть какой-то тут смысл, – недобро усмехнулся Скиф. – Похоже, мужики, мы с вами разменные пешки в чьей-то ба-а-альшой игре. И не Костров в ней сольную партию выводит… Аню бы уберечь… Коль пошла такая мясорубка, они и ее жизнь на кон поставят.
* * *
Где-то на полдороге от Москвы до Смоленска удалось дозвониться до Ани прямо из поселка. Слышимость была просто ужасная. Скиф напомнил ей о давнем разговоре, когда он учил ее правилам примитивной конспирации: садиться только в третий по счету троллейбус, подолгу кружить по Кольцевой в метро, почаще прихорашиваться перед любым встречным зеркалом или витриной и посматривать, кто у тебя за спиной, и так далее…
* * *
– Так вот, слушай, Анечка!.. "Потопай" туда, где мы виделись в последний раз. Встань перед главным входом и жди меня там через три часа. Не забудь захватить паспорт, все деньги и отдать ключи своей больной соседке. Поняла? И никому ни слова о моем звонке.
Аня поняла одно: она не должна ничего говорить и броситься с паспортом на Белорусский вокзал, чтобы встретить Скифа.., и пойти с ним в загс, а затем уехать на край света. Иначе зачем паспорт?
* * *
Она встречала их с цветами и радостной улыбкой.
Но вместо долгожданного признания в любви и предложения руки и сердца Аня получила карту Белоруссии с помеченным маршрутом до Лунинца, двести долларов, палку сухой колбасы и краткое напутствие.
Засечный вприпрыжку, как круглый мячик, принес из кассы билет, и вся троица буквально втолкнула Аню в вагон отъезжающего поезда Москва – Брест.
* * *
Ни поцелуя, ни слова путного, ничего не объяснили. Втолкнули вот так, как куклу бесчувственную, абы с рук сбыть…
Горькая обида подкатила к горлу Ани. Она скомкала платочек и закрыла рот, чтобы не разреветься.
"Зыбко земное счастье…" – подумала она и вспомнила Лешу Белова.
* * *
…А ведь это она не Лешу, а Скифа в Леше полюбила. Это он, Скиф, в лихой десантной форме заезжал к ним домой с подарками и письмами от отца. Тогда ей и десяти еще не было. Это Скиф глядел на нее со всех фотографий на стенах рядом с отцом. А Леша Белов был просто чем-то похож на Скифа, которому открыто подражал…
