С этого момента Вы должны жить строго по правилам, изложенным в этой книге, и мы, Ваше государство, может быть, позволим Вам еще немного просуществовать. Иначе — оставь надежду всяк сюда входящий.
Даже не памфлет. Каждый, кто написал хотя бы песню, приводящую нас в восторг, должен быть компетентным бухгалтером, счетоводом, настоятелем дебетов и кредитов, выплачиваемых невидимым агентствам города, страны. Если один или два таких человека не годятся для такой работы, если они не обладают дисциплинированным умом, способным освоить аккуратное ведение записей, — их звезда будет выловлена сетью с небесного свода и заперта в тюремную камеру. Там им придется весь свой талант пустить на изучение тюремных порядков, на возню со всем этим однообразным барахлом, несмотря на то, что по вкусу эта работа напоминает опилки; им придется провести годы в душном мраке, прежде чем их звезда снова сможет засиять, если к тому времени от нее останется хотя бы искра.
Столько энергии уходит впустую! Сколько новых фильмов, книг, песен остались ненаписанными, неснятыми, неспетыми, в то время как часы, месяцы, годы уходят на плюшевые крысиные норы адвокатов, бухгалтеров, советников, которым мы платим, уже отчаявшись получить помощь!
Спокойно, Ричард. Ты мельком взглянул на свое будущее. Если ты решишь остаться в этой стране, пристальное внимание к деньгам и ведению записей сдавит твое горло тяжелой цепью. Только попробуй дернуться, попытайся ее разорвать, и она тебя задушит. Прими ее легко и беззаботно, прохаживайся неспешно на привязи, соглашайся с каждым агентом, каждым бюро, какие попадутся на твоем пути, мило улыбайся. Поступай так, — и тебе позволят дышать, а не вздернут на твоей цепи.
— Но моя свобода! — дернулся я. А-а-а-к! Хрип. Ужасный воротничок!
Теперь моя свобода состояла в выборе между побегом в другую страну и внимательным, аккуратным разбирательством со всей этой кучей осколков, что остались от моей империи.
Ричард-тогда принял несколько решений вслепую, сделал несколько глупых ошибок, за которые расплачиваться приходятся Ричарду-теперь.
Я смотрел, как Лесли изучает налоговые квитанции, покрывая страницу за страницей заметками для юристов.
Ричард-сегодня не занимается всей этой чертовщиной. Это делает Леслитеперь, которая ни на йоту не виновата в том, что случилось. Лесли не летала на скоростных самолетах; у нее даже не было возможности предотвратить крах империи. Зато Лесли теперь пытается собрать ее осколки, если это у нее получится. Какая награда за то, что у нее есть друг Ричард Бах!
А он после всего этого сердится на нее, потому что она повысила на него голос, когда он прочел ее сугубо личное стихотворение!
— Ричард, — мысленно сказал я себе, — тебе никогда не приходило в голову, что ты и в самом деле бесполезный, никому не нужный сукин сын? Первый раз в жизни я серьезно над этим задумался.
Двадцать шесть
Все было как всегда, разве только она была чуть тише, чем обычно, но я этого не заметил.
— Не могу поверить, Лесли, что у тебя нет своего самолета. У тебя встреча в Сан-Диего — полчаса и ты там! — Я проверил уровень масла в двигателе Майерса 200, который в этот раз принес меня к ней на запад, убедился, что крышки топливных баков плотно закрыты, колпачки одеты на них и защелкнуты замками.
Она что-то ответила почти шепотом. На ней был костюм песочного цвета, словно специально для нее сшитый. Расслабившись, она стояла на солнце у левого крыла моего «делового» самолета, однако вид у нее был слегка болезненный.
— Прости, вук, — сказал я, — я тебя не расслышал.
Она прокашлялась. — Я говорю, что мне как-то удавалось до сих пор обходиться без самолета.
Я положил ее сумочку назад, уселся на левое сидение и помог ей сесть на правое, потом закрыл изнутри дверь, не прекращая говорить.
— В первый раз, когда я увидел эту панель, я воскликнул: «Ого! Сколько тут всяких циферблатов, переключателей, приборов и всего прочего!» В кабине Майерса приборов больше, чем у его сородичей, но через некоторое время к ним привыкаешь, и все становится очень просто.
— Хорошо, — сказала она едва слышно. Она смотрела на приборную панель примерно так же, как я смотрел на съемочную площадку в тот день, когда она взяла меня с собой на МGМ. В ее глазах, конечно, не было такого благоговения, но было видно, что видеть приборы ей приходилось нечасто.
— ОТ ВИНТА! — закричал я, и она посмотрела на меня большими глазами, словно случилось что-то столь из ряда вон выходящее, что мне пришлось закричать.
— Видно, не привыкла к самолетам, меньшим, чем реактивный лайнер, — подумал я.
— Все в порядке, — успокоил я ее. — Мы знаем, что возле самолета никого нет, но все же кричим от винта! — или что-нибудь в таком роде, чтобы тот, кто это услышит, знал, что сейчас запустится наш двигатель, и ушел с дороги. Старая пилотская привычка.
— Замечательно, — кивнула она.
Я включил питание, топливная смесь достигла насыщения, ручку газа подвинул на полдюйма, включил топливный насос. (Я показал на топливный манометр, чтобы она увидела, что давление топлива выросло), включил зажигание и нажал кнопку стартера.
Винт качнулся, и двигатель в тот же момент запустился — сначала четыре цилиндра, затем пять, шесть, и наконец он довольно заурчал, словно лев, который в очередной раз проснулся. По всей панели задвигались стрелки приборов: указатель давления масла, мановакуумметр, амперметр, вольтметр, указатель направления, авиагоризонт, навигационные индикаторы. Засветились цифры, обозначающие радиочастоты; в динамиках послышались голоса. Сцена, в которой я участвовал не менее десятка тысяч раз в том или ином самолете, с того момента, как окончил среднюю школу. И сейчас мне это нравилось не меньше, чем тогда.
Я принял предполетную информацию, пошутил с диспетчером о том, что мы — Майерс, а не маленький Нэвион, отпустил тормоза, и мы порулили к взлетнопосадочной полосе. Лесли следила за тем, как другие самолеты рулят, взлетают, садятся. Она следила за мной.
— Я ничего не могу понять из того, что они говорят, — пожаловалась она. Ее волосы были тщательно зачесаны назад и заправлены под бежевый берет. Я ощущал себя пилотом некой компании, на борт к которому в первый раз поднялся ее очаровательный президент.
— Это авиа-язык, эдакий код, — пояснил я. — Мы его понимаем, потому что точно знаем, что будет сказано: номера самолетов, номера взлетнопосадочных полос, очередность взлета, направление ветра, информация о движении. Скажи я что-нибудь, чего диспетчер не ожидает: — Это Майерс Три, Девять, Майк, у нас на борту сандвичи с сыром, готовьте майонез, — он переспросит: — Что? Что? Повторите? — Сандвичи с сыром — это выражение не из авиа-языка.
В том, что мы слышим, — подумал я, — очень многое определяется тем, что мы ожидаем услышать, отсеивая все остальное. Я натренирован слушать авиа-переговоры; она натренирована слушать музыку, слышать в ней то, о чем я даже не догадываюсь. Может, и со зрением так же? Вдруг мы просто отсеиваем видения, НЛО, духов? Вдруг мы отсеиваем незнакомые вкусы, отбрасываем неугодные нам ощущения, а потом обнаруживаем, что внешний мир предстает перед нами таким, каким мы ожидаем его увидеть? На что бы он был похож, если бы мы видели в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, или научились бы видеть ауру, ненаступившее еще будущее, прошлое, что тянется за нами хвостом?
