– Я не туристка, что ищет экзотических впечатлений.
– Знаю.
– Откуда?
Неужели У Ба рассказал?
– Интуиция.
– А она сказала вам, зачем я здесь?
– Нет. Но я сомневаюсь, надо ли мне знать.
– Почему?
– Потому что мне очень давно не снились кошмары. И вдруг – опять. Несколько ночей подряд.
– И вы думаете, это связано со мной?
– Да.
– Почему?
– От вас что-то исходит, и мне становится не по себе.
– Возможно, это не из-за меня.
– Тогда из-за кого?
И я начала рассказывать.
О голосе, не дававшем мне покоя. О молодой женщине, чей привычный мир нарушил этот голос, с которым она вступила в диалог.
О матери, чье сердце было недостаточно большим, но другого она не имела.
О старухе, которая больше не могла держать в себе мрачные воспоминания.
«Один останется с тобой. Второго мы заберем».
Закончив, я устало плюхнулась на пень. Меня трясло.
Стояла сверхъестественная тишина. Угомонился ветер. Замолкли хоры цикад. Только Тхар Тхар тяжело дышал.
– Вы считаете меня сумасшедшей? – осторожно спросила я.
По его щекам текли слезы. Я взяла его руки в свои, они были холодны как лед. Я встала и обняла его, прижала к себе. Тхар Тхар зарылся в мою куртку. В меня. Он тихо плакал.
Может, напрасно я рассказала?
Я представила семью, в которой он вырос: Ну Ну, Маунга Сейна, Ко Гуи и его самого. Есть семьи, обделенные счастьем. Они либо вовсе его не знают, либо видят жалкие крохи. Зато всевозможные беды наведываются часто и задерживаются подолгу. Есть семьи, где каждый отдает всю любовь, какая у него есть, но этого оказывается мало. Где каждый делится последним, однако сердца остаются голодными. В этом некого винить, никто никому не желает зла. Но душевные раны, получаемые в таких семьях, потом ноют всю жизнь, и жизни не хватает, чтобы их исцелить.
Место, где все начинается. Любовь. Тоска по любви. Страх любви.
Место, от которого нам не освободиться. Место, где сердца или слишком большие, или слишком маленькие. Слишком алчные или слишком бескорыстные.
Место, где мы особенно беззащитны и уязвимы.
И всё потому, что любовь не знает справедливости. Даже материнская. Или отцовская.
Я представила хижину с соломенными стенами и здание на Шестьдесят четвертой улице манхэттенского Верхнего Ист-Сайда… Горе впилось в меня и начало трепать, словно оно было охотничьим псом, а я – долгожданной дичью.
Я изо всех сил сдерживала слезы. Я не хотела плакать, но мое личное горе делалось все сильнее.
Не знаю, сколько мы так просидели. Постепенно дыхание Тхара Тхара успокоилось. Я поцеловала его в макушку. Он поднял голову и посмотрел на меня. Глазами, где прошлое оставило свою отметину, но где вновь вспыхнул огонек – вопреки всему, через что ему довелось пройти. Я обхватила лицо Тхара Тхара и поцеловала его в лоб.
Один раз, второй.
Я ласкала его. Его рот, губы. Целовала щеки и нос, словно эти поцелуи могли унести мои собственные печали.
– Мать и сейчас с тобой говорит? – шепотом спросил Тхар Тхар.
– Нет.
– Это она велит меня целовать?
– Нет. Нет. Нет.
Иногда нас соединяет радость, и в своем счастье мы на несколько драгоценных секунд становимся единым целым, потому что никто не в состоянии в одиночку выдержать колоссальную созидательную силу момента.
А иногда нас соединяет горе. Мы сливаемся в боли и тоже на несколько драгоценных секунд становимся единым целым, потому что никто не в состоянии в одиночку выдержать колоссальную разрушительную силу момента.
Мы с Тхаром Тхаром забрались в сарай. Я лежала в его объятиях, чувствовала мужской запах, незнакомый, но не отталкивающий. Мое тело все еще дрожало. Его – тоже.
Два лихорадочно бьющихся сердца, которым никак не успокоиться.
Невзирая на холодную ночь, стало жарко, от пота намокли волосы. Тхар Тхар осторожно отвел их с лица.
Он улыбался, нежно и мягко.
– Когда ты в последний раз слышала голос моей матери? – тихо спросил Тхар Тхар.
– Кажется, в Кало. Если она заговорит снова, ты ей что-нибудь скажешь?
Тхар Тхар задумался.
– Нет, – наконец ответил он. – Ничего.
– Совсем ничего?
– Да.
– И у тебя нет вопросов к матери?
– Уже нет.
– После всего, что с тобой происходило?
– Нет.
– А почему?
– То время прошло.
– Ты ненавидишь свою мать?
– Нет.
Я подумала немного, потом поцеловала Тхара Тхара в нос.
– И ты даже не хочешь узнать, почему она…
– Уже не хочу. Спроси ты меня в лагере, ответ был бы другим. – Он лег на бок, подперев лицо локтем. – Тогда я весь превратился в ненависть, был невероятно зол. Мое сердце переполняла горечь. Если бы ты лизнула мое сердце, отравилась бы. Мы все были узниками лагеря. Не только носильщики. Солдаты и офицеры – тоже. Все, кроме одного. – Тхар Тхар внимательно смотрел на меня, словно хотел убедиться, понимаю ли я его.
– Кроме кого?
– Мы были пленниками собственной ненависти, – продолжал он, не отвечая на вопрос. – Узниками отчаяния, ожесточенности, горечи и тревог. Даже если бы нас отпустили по домам, мы бы остались в плену у лагеря. Всякий, кто там побывал, до конца жизни несет лагерь в себе. Всякий, кто стал жертвой насилия, несет в себе насилие. Всякий, кого предавали, несет в себе предательство. Как часто я мысленно ссорился с матерью! Проклинал ее. Спрашивал, почему она оставила Ко Гуи, а не меня. Чем я перед ней провинился, если с самого детства она была со мной холодна? Я жаждал ответов на риторические вопросы. Жизнь потеряла ценность и смысл. Я ходил в джунгли, надеясь подорваться на мине, желал, чтобы меня разорвало на тысячу кусков. Зачем прозябать в темнице, полной гнева и горечи? Это холодное, темное и ужасно одинокое место. Смерть казалась единственным выходом. Я так думал, пока мне не показали свет. Мне часто снился сон. Я видел мать и брата. Они стояли рядом со мной, я даже чувствовал их дыхание. И вдруг – поворачивались и молча уходили, взявшись за руки. Я пытался бежать следом, но не мог шевельнуться. Хотел крикнуть, чтобы подождали меня, но не мог произнести ни звука. Они шли по дороге, все удаляясь. Потом я замечал, что весь изранен и, наверное, скоро умру. Становилось страшно. И в этом месте ко мне всегда подходил солдат и бил прикладом винтовки по лицу. Я просыпался и снова задавал себе одни и те же вопросы. Чем я заслужил такой ад? Почему оказался отверженным?
