– Роман, а какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать усыновитель?
– Нет, я бы в принципе вопрос так не ставил. – Он подозрительно взглянул на Молчанову. – Усыновитель должен обладать только одним качеством: желанием и возможностью принять ребенка. Это ключевое свойство, которое должно быть у людей.
– А достаток, условия жизни? – Она сосредоточила внимание на экране монитора, чтобы не отвечать на его удивленный взгляд.
– Понятно, что элементарные материальные условия необходимы – ребенка нельзя брать на улицу, это безответственно, – Роман заерзал на стуле: ни одного вопроса, которые ему заранее присылали, пока так и не прозвучало, – людям, которые обладают материальным статусом, легче принять ребенка, чем другим. И у меня тоже многие вопросы решаются за счет денег. Мы, например, живем в коттеджном поселке, рядом нет государственной школы, в которую дети могли бы ходить. Поэтому они ходят в частную школу. Деньги упрощают процесс. Но вопрос, повторюсь, в другом – принять. И это только звучит так легко, а на самом деле очень сложно. У многих благородные желания, но, если нет внутренней готовности, ничего не получится.
Молчанова на секунду зажмурилась: он говорил о ней.
– Но как же быть, – голос ее дрогнул, она сделала паузу, чтобы потом можно было вырезать без проблем, и повторила твердо: – Как быть, если человек сам сомневается в этой готовности к усыновлению?
– Психолог может помочь прояснить ситуацию. – Роман смотрел на Машу так, словно все про нее понял. – Но создать готовность не может никто. Либо она есть, либо ее нет.
Она не сразу смогла заговорить. Эта фраза «либо есть, либо нет» бесконечно долго стучала в висках. На помощь пришел Сашка со своими заготовками. Сама она сейчас не смогла бы задать вопрос.
– Почему, на ваш взгляд, в России не принято усыновлять и недостаточно приемных родителей?
– Я бы по-другому поставил вопрос. – Роман Иванович сел удобнее, откинувшись на спинку стула. – Меня больше ужасает, почему в нашей стране так плохо относятся к собственным детям. И детям вообще. А все остальное – это уже следствие.
– И почему же?
– Потеряна основа. Раньше были национальные идеи. Православие, самодержавие, народность – триада царской России. Сейчас это звучит как-то странно, но это то, что держало общество и разделялось большинством. Потом пришла социалистическая идея, она тоже разделялась обществом. А дальше произошел слом, и новой идеи общество самостоятельно выработать не смогло. Царская Россия рухнула, идея социализма и социального равенства тоже перестала работать. Человек потерял духовные ориентиры.
– Может быть, эта нелюбовь к детям – черта русского характера? Помните, сколько детских страданий описано у Чехова, Горького, Достоевского?
– Мне тоже сразу вспоминается много эпизодов из русской классики, она ими полна…
– Помните, в «Братьях Карамазовых»? «Ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… „Гони его!“ – командует генерал. „Беги, беги“, – кричат ему псари, мальчик бежит… „Ату его!“ – вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил на глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!» Что это, если не звериная ненависть?!
Маша умолкла, сломленная, убитая этим неожиданно вырвавшимся на волю отрывком. В ней клокотала такая немыслимая ярость, что она не могла говорить. Они оба, ошарашенные, долго молчали, не в силах избавиться от нарисованной Достоевским картины. Сколько их было на самом деле в истории государства Российского?
– Маша! – звукорежиссер уже несколько минут слушал звенящую тишину. – Давай что-то делать.
– Простите, – Молчанова с трудом перевела дыхание и виновато взглянула на гостя, – меня занесло. Я попрошу это вырезать. Давайте вернемся к моменту о классике. О том, не значат ли страшные эпизоды, что нелюбовь к детям – в нашей крови?
– Нет, – Роман Иванович сделал над собой усилие и продолжил мысль: – В русской классике нет такой идеи, что человек – это венец природы, творец и должен жить только сам для себя, а ребенок лишает его свободы, – никогда не было. Она появилась только сейчас. Процветает движение чайлд-фри. Я не против, человек выбирает сам, как ему жить, но, если посмотреть на русскую классику, подобный сюжет там полностью отсутствует. Там есть авторитет семьи. Другое дело, что все эти повороты нашего русского бытия, все наше залихвачество, безответственность и эти драмы, когда человек встает перед экзистенциальными проблемами и решает их таким образом, что волосы встают дыбом, есть в той же русской классике. И все равно того, что процветает сейчас, мнения «ребенок – это обуза», не было.
Перекошенное лицо Олега возникло перед внутренним взором. «Больше никаких детей», – снова прошипел он.
– То есть элементарный эгоизм?
– Да. И это началось не в 90-е годы, а в 60-е. Тогда произошла утрата базового общественного института – семьи. Посмотрите сами. У нас очень часто, даже в рекламе, семья – это мама, папа и ребенок. Или даже мама и ребенок. Но это вообще не семья! Нельзя давать таких ориентиров! Но такого, чтобы было два ребенка и родители, я вообще в рекламе не помню. А три – то, что нужно для того, чтобы население воспроизводилось, – этого нет вообще.
– Близкие родственники усыновителей часто задают вопросы: «почему не своих?», «какие там будут гены?», «высока ли опасность наследственных болезней?». Каким образом вы всех переубеждали?
– А я широкую дискуссию на эту тему не проводил. Это мое решение. С родителями советовался, но разрешения не спрашивал. У каждого своя жизнь.
Маша впервые не без удовольствия вспомнила о разговоре с собственной матерью. Та, узнав о планах дочери, не просто расстроилась, разозлилась: «Нечего дурью маяться!». И Молчанова, поняв, что здесь поддержки ей не найти, торопливо ответила: «Это моя жизнь, и я сделаю так, как считаю нужным».
– Мама, конечно, боялась, что это будет тяжело, – Роман объяснял Маше чувства родителей, – справимся ли мы? Но вопроса о том, что это за гены, у нас не было. Я лично считаю, что достаточно многое можно сделать воспитанием. Есть, конечно, гены, ими многое заложено, но если в результате получается «человек асоциальный» – это вопрос воспитания. И когда мне говорят, что в нем заложен преступник, для меня это полная чушь. Может быть заложен темперамент, характер, но не стремление убивать. Я воспринимаю так: мои дети – это те, кто разделяет мои ценности и кто следует за мной.
Глаза Маши заблестели. И сама она то же самое твердила всем: Олегу, маме, друзьям. Но до этого момента не было у нее никаких доказательств, только догадки. А теперь появился опыт человека, который прошел через усыновление почти двадцать раз. Он не мог явиться случайно, кто-то свыше сжалился над ней наконец, показал путь и решение. Молчанова почувствовала, как радость побежала по телу, мешаясь с кровью. Словно солнце потоком обрушилось на нее.
Она вдруг ясно увидела перед собой серьезного малыша, который сидел в высокой траве и робко протягивал к ней крошечные ручки. Он не улыбался, смотрел печально, неуверенно, а в синих раскосых глазах, широко посаженных на худеньком личике, читалась надежда…
