Иктанэр открыл один из люков «Торпедо» и достал оттуда стеклянную маску, которую и надел себе на лицо.
Затем он плашмя лег в специальное углубление на палубе «Торпедо» и оперся подбородком на выложенное резиной углубление. Он нажал один из расположенных пред ним коммутаторов, затем — такой же другой. Тогда автоматически над палубой поднялся металлический полукруг и облек как пояс бедра Иктанэра, образуя таким образом из человека и машины одно нераздельное целое. В ту же минуту винт и рули поставили направление. «Торпедо» вышел из бассейна, пересек грот и направился в открытое море. Одним взмахом он взлетел на поверхность воды.
Над горизонтом уже поднималось солнце. Иктанэр открыл опоясывавший его металлический обруч и во весь рост встал на палубе своего удивительного судна. Своими проницательными глазами он обвел горизонт: от востока до заката и от севера до юга — вокруг была совершенная пустыня.
Тогда возлюбленный Моизэты с угрожающим жестом поднял руки и дрожащим голосом воскликнул:
— Моизэта! Я найду тебя, хотя бы твой похититель увлек тебя в самое сердце самого большого материка на земле!
И полминуты спустя, «Торпедо», со скоростью двухсот километров в час и на глубине лишь четырех метров, несся к выходу из Персидского залива, чтобы преградить Сэвераку проход в океан.
В это самое время, в лаборатории Затерянного острова Фульбер, стоя пред Оксусом, — который закрыв лицо руками, сидел на диване, — говорил:
— Не отчаивайся, брат! Видимо любовь нас предала, но любовь и будет нам помогать. Множеством способов, которые вскоре будут тебе очевидны, Моизэта будет для нас верным залогом победы над миром!
Оксус поднял голову, посмотрел на Фульбера и печальным голосом прошептал:
— Да, я понимаю… Моизэта будет для нас залогом покорения Мира, если только ее не убьет Сэверак.
Но при этих словах монах отвернулся, чтобы скрыть от Оксуса одну из тех своих загадочных улыбок, которые у этого гениального человека указывали на зарождение какой-то новой грандиозной и ужасающей мысли.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Анархисты
28-го марта в Женеве скончался от болезни сердца пресловутый Архильев, русский террорист, прославившийся на весь мир со времени своего участия во множестве нашумевших заговоров против выдающихся государственных лиц.
После похорон четверо друзей покойного: Марциали, Чувин, Гаврило и Вампа — все теоретики анархизма и пропагандаторы действием — собрались в квартире Архильева в стареньком домишке на улице де-Казерн.
Было шесть часов вечера. Стол, вокруг которого сидело четверо людей, освещался керосиновой лампой без абажура. Во всех углах этой скромной комнатки навалены были пачки журнала «Террор» — орган на русском, французском и итальянском языках, той террористической партии, во главе которой, до своей последней минуты, стоял Архильев.
Раньше, чем кто-нибудь из четырех собеседников нарушил тяжелое молчание, сковывавшее их губы, раздался звонок: один короткий удар, один продолжительный и два легких.
— Вот и Вера! — произнес Чувин.
И он встал, чтобы пойти отворить дверь.
— Здравствуйте, товарищи! — раздался женский голос.
И пожав протянутые ей руки, Вера села к столу между Чувиным и Гаврилой.
Она была дочерью Карла Ротмана и его любовницы Ганской, погибшей под пулями несколько лет спустя после того, как ее отец Тиршин был казнен в Америке.
Это была молодая девушка, восемнадцати лет, с правильными и чистыми чертами лица, с густыми черными волосами и великолепными темными глазами. Простое черное платье словно обливало ее стан Дианы. Она окинула своим серьезным взглядом всю комнату и сидевших за столом и лаконически спросила:
— Говорили вы?
— Нет еще! — ответил Чувин.
— Мы ждали тебя! — добавил Марциали.
— Меня задержал перевозчик. Книги в закрытых мешках будут доставлены сюда завтра.
— Значит, это решено, — спросил Гаврило. — Ты устраиваешься здесь?
— Да! Таково было желание Архильева.
— И наше — также! — заметил Вампа. — Достойнее тебя никого нет, чтобы редактировать «Террор» и заместить в нашей партии Архильева. С этих пор ты можешь говорить: тебя будут слушаться все террористы.
— Нет, я не хочу распоряжаться одна, — возразила Вера своим низким голосом. — Сердце человеческое переменчиво. И вы четверо будете составлять при мне совет. И этот Совет Пяти будет находиться здесь. А так как Архильев завещал нам позаботиться об организации партии, то что же мы предпримем?
Чувин собирался говорить, как вдруг раздался звонок: сперва длинный удар, остановка, удар потише и два раздельных удара под конец.
— Это Лука! — сказал, вставая Чувин. — Он принес письмо.
Чувин отворил дверь, в которую просунулась рука, державшая письмо и юношеский голос тихо произнес:
— Это получено сегодня утром обычным путем.
— Хорошо!
Чувин взял письмо, рука исчезла и он запер дверь.
— Стой! Оно адресовано товарищу Архильеву. Открывай его, Вера!
Молодая женщина сдержанно вскрыла конверт, развернула бумагу и вдруг вскрикнула. Внезапная бледность разлилась по ее лицу.
— Что это такое? — воскликнули все четверо мужчин.
— Шифр Ротмана, моего отца!
— Ротмана!
При этом имени, которое произнесено было с изумлением, не лишенным радости, четверо анархистов приподнялись. Они посмотрели на письмо и на Веру, лицо которой было бледно, как бумага, которую она держала в руках.
— Ротман! Русский Карл! Француз Шарль Сэверак, о котором не было слышно почти целый год. Одни полагали, что он бежал из тюрьмы, тогда как другие, наоборот, думали, что он там был убит тайно. Но ни первые не могли сказать, как он сумел бежать, ни вторые — почему его убили за несколько часов до того, как он должен был идти на эшафот!
— Сэверак! Бог террора! Наш кумир! Где же он? Что он делает, Вера?
— Я знала, что он вернется! — прошептала она.
И еще тише, почти голосом бреда, она произнесла:
— Шифр Сэверака!
Один за другим Чувин, Марциали, Вампа и Гаврило уселись на свои места.
— Так как мы на острове Совета, — заговорил Чувин дрожащим голосом, — то читай же нам это его письмо к Архильеву. Мы после займемся вопросом об организации партии.
И он пожирал взглядом глаза Веры.
Но молодая девушка повернула свой взгляд на своего товарища и холодно ответила:
— Да, Чувин! Я еще люблю тебя, и буду любить всегда. Я тебе сказала, что буду ждать тебя до смерти, так как не хотела отдавать моего сердца без разрешения моего отца, пока не получила бы доказательств, что мой отец… Но он жив. Следовательно, мы его увидим снова. А пока, Чувин, думай о нашем долге и заставь молчать твое сердце, как я заставила молчать мое, когда исчез мой отец…
