Ещё вчера эту мелодию неуверенно наигрывали тонкие длинные пальцы Розиты Гальдос, а мы подбирали слова прощальной песни.
А сегодня поём её в шестьсот здоровых молодых глоток. И идём по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям корабля. И мелодия, которую вчера знали только мы, сейчас звучит над планетой.
Не думай, что весело нам,
Не думай, что очень легко
По дальним и чуждым мирам
Бродить от тебя далеко.
Но раз это надо Земле, —
В космической скроемся мгле.
Мы идём и улыбаемся. Десятки телеобъективов глядят на нас, десятки микрофонов нас слушают. Земля прощается с нами.
К тебе мы пришлём наших внуков.
Прими их как внуков своих.
Как нас перед вечной разлукой,
В морях искупай голубых,
На пляжах погрей золотых.
Побалуй, как внуков своих.
Это строчки Бируты, про моря и пляжи. Это наш с ней отпуск звучит…
Мы идём шеренгами. Чтобы всех было видно. Каждого кто-то хочет увидеть на Земле. С каждым кто-то хочет проститься. Хотя молча… Только вот внуков наших никто не дождётся…
Их путь будет горьким и трудным,
Но им ведь не выбрать другой.
И в праздник, и в будни
Всегда они будут с тобой,
Прекраснейший шар голубой!
Всю жизнь они будут с тобой!
Почему-то снова вспоминаю я Таню. Конечно, она видит меня и прощается. А я не могу с ней проститься. Не могу крикнуть: «Прощай, Таня!», хотя и знаю, что она услышит.
Так мы решили вчера: никаких криков, никаких индивидуальных прощаний! Только песня! Лишь песней мы прощаемся с Землёй! И ещё улыбками – сколько угодно улыбок!
Мы хорошо помним прошлый отлёт. Помним истерические женские крики в этих же коридорах: «Прощай, мама!», «Прощай, мамочка!». И заплаканные лица на экранах телевизоров. И опухшие от слёз глаза родителей возле экранов.
Мы не хотим этого. Пусть нас запомнят улыбающимися! Пусть останется на Земле наша песня! И пусть доживёт она хотя бы до следующего корабля, до следующих шеренг молодых астронавтов в зелёных костюмах.
Мы идём долго. Почему-то очень длинны сегодня коридоры Третьей Космической. За время карантина мы привыкли к ним, и они казались вовсе не такими длинными. А сейчас идёшь – и конца нет.
Я держу руку Бируты и незаметно глажу её тонкие холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев.
Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Её родители далеко, и она никогда не увидит их. А моя мама среди нас.
Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость молодых наших жён. Совсем не женскую смелость.
Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними.
Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи?
Всё ближе широкие двери корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зелёной колонны.
Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре её маленькую тесную каюту, в которой нет ничего лишнего.
У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдём эту каюту.
А у мамы специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в её медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле.
Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить всё, что знаю сейчас.
А по другому отсчёту, по ракетным часам, мне будет около шестидесяти. А по земному времени – около ста двадцати.
Мои школьные друзья и Таня – моя Таня! – будут прадедами и прабабками в то время.
А я только начну жить.
Всё ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Всё ближе последний земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог – самый обычный.
Вот и наш черёд. Вот и мы с Бирутой перешагиваем…
3. Перед сном
Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках.
Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.
Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.
А потом бежим по коридорам обратно.
Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.
– У нас осталось так мало времени! – говорит она.
Она права. Скоро старт. И с ним – первая перегрузка, которая намертво прижмёт нас к койкам. И за ней – сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!
Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с первых встреч.
А потом я щёлкаю выключателем, и в полной темноте всё на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаёмся только мы вдвоём, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца…
Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:
– Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам – занять места в своих каютах! Всем посторонним – немедленно покинуть корабль! Повторяю…
– Давай посмотрим на Землю! – тихо говорит Бирута.
Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.
Бирута подходит сзади, обнимает меня и трётся носом о моё плечо.
– Мне хорошо с тобой, Сашка! – говорит она. – Мне удивительно хорошо с тобой!
– Мне – тоже.
Я оборачиваюсь и сжимаю её упругое тело.
Потом она глубоко облегчённо вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.
– Подвинься, медведь! Дай проститься!
Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!
