За барьером кустов, ощетинившихся колючками, располагался небольшой округлый участок, засеянный низкой травкой. Это было место, известное лишь садовникам: в своих зеленых шапках, с красными лицами, днем они сновали по саду, как большие усатые жуки, накалывая на палку с шипом обрывки и клочки бумаги, засоряющие дорожки, а под вечер направлялись, один за другим, к плотной стене кустарника. За хорошо укрытой маленькой калиточкой, которую пытались одолеть вьюнки, находилась большая, глубоко врытая в землю бочка, полная сладкой, холодной воды. Это был сборник дождевой воды, которую они набирали в дребезжащие лейки, медленно выходили из чащи, глядя, не подсматривает ли кто за ними, и направлялись к цветам, осторожно неся низкий, мягкий дождик. Кшиштофу удалось подсмотреть это маленькое урочище. Он появлялся в его окрестностях, когда последний садовник исчезал в отдаленном домике, задвинув зеленые занавески на маленьких окошках.
Кшиштоф осматривался вокруг, затем обходил ярко светящуюся предостерегающую табличку, словно это было огородное пугало, открывал калитку и входил внутрь. Кусты клубились темными валами, ограничивая круглую площадку. Посередине стояла бочка со скользкими толстыми стенками из всегда мокрых досок. Рядом была маленькая лавочка. Сев на нее и подняв голову, можно было смотреть в великий звездный колодец. И достаточно было перегнуться через обод бочки, чтобы увидеть другое небо, усеянное звездами, еще пронзительнее и острее. Легчайшее дрожание воды было связано с дрожанием звезд. На этом втором небосводе виднелись бреши неожиданной темноты, как черные метеоры: это плавали опавшие листья. Кшиштоф бывал в этом месте только поздними вечерами, поэтому не замечал никаких деталей, которые могли бы омрачить общее впечатление. Он всегда видел над собой только черный круглый купол, который, когда он сидел, высоко поднимался над контурами земных предметов, оставляя взору только небо. Да и лавочку, на которой сидел, он знал только на ощупь: помнил грубую, жесткую шероховатость волокон дерева, ставших рельефными от морозов и дождей. Слабый свет если и добирался, то лишь до глаз, затапливая все, что было ниже, монолитным покоем. Последние ночи сентября были особенно прекрасны: с деревьев иногда слетали листья, пересекая небо, как клин далеких птиц. Звезды светили слабо, так что когда нетерпеливый глаз пытался рассмотреть их получше, размазывались в серебряное пятно и исчезали, появляясь только через минуту на границе поля зрения. Здесь не было ничего постоянного: даже известные созвездия, отрезанные сектором наблюдения от родственных звезд, приобретали новую, особую самостоятельность и преобразовывались так, что их невозможно было каталогизировать.
Это было особенно замечательно потому, что Кшиштоф не проводил астрономических исследований. Он вступал в темное чрево, садился, опираясь головой на край бочки, от которой веяло холодом, хотя ее стенки покрывал гладкий мех, и небо осыпало его роем бледных мерцающих искр и более темных, чем ночь, облаков.
В последний вечер сентября Кшиштоф пришел сюда еще более усталый, чем обычно. Нервозность, которую вызвали лязганье жести, отблеск пламени и запах горящего железа, успокоила темнота, как мягкая лапка обитого бархатом глушителя успокаивает дрожащие струны фортепиано. Однако усталость оставалась во всем теле, и, усевшись на лавочку, он взглянул вверх не с таким интересом, как обычно. И в этот момент услышал в темноте шелест.
Он подумал, что приближается кто-то из садовников, сжимая в узловатых пальцах дубинку, чтобы достойно приветствовать незваного гостя, и насторожился. Но калитка скрипнула очень легко, словно ее шевельнул порыв ветра, и в обрамлении черных листьев показался силуэт девушки. Кшиштоф сидел, затаив дыхание: незнакомка, продвигаясь практически вслепую, но так уверенно, словно хорошо знала местность, наткнулась руками на бочку, обошла ее и, найдя лавочку, хотела сесть, но в этот момент наткнулась ладонью на плечо Кшиштофа. Раздался слабый возглас, который перешел во вздох. Затем наступила минута полной тишины, на фоне которой блестели зеленые и голубые звезды. Затем он отчетливо услышал ее дыхание.
– Извините, здесь кто-то есть?
– Да, – ответил Кшиштоф, не вставая с места. – Я здесь.
– Извините, пожалуйста, – повторила она, – я не знала, что здесь кто-то есть. Я пришла… пришла…
– Вы хотели посмотреть на мои звезды? – помог ей Кшиштоф. – Прошу, садитесь, пожалуйста. Если вы пожелаете, я уйду, но признаюсь, что хотел бы остаться: никогда еще не видел так ясно глубину Млечного Пути.
Девушка, как ему показалось, сместилась в сторону, потому что ее голос слышался откуда-то сбоку, – видимо, она оперлась на выступ бочки.
– Вы смотрите на свои звезды? – подчеркнула она голосом. – А я думала, что это мое место, только мое, что никто не знает о нем.
– О нем знает садовник, – строго напомнил ей Кшиштоф, а из темноты донесся короткий сдавленный смешок.
– Наверное, знает… А я знаю, что он ничего не имеет против того, чтобы я сюда приходила. Но я не знаю…
– А, так вы узаконили эту маленькую тайну? Может быть, садовник и рассердился бы на меня, но я не чувствую за собой никакой вины. Я не мусорю, не хожу по газонам, просто сижу и жду.
Необъяснимым образом он почувствовал, что девушка улыбается. Ее голова вырисовывалась на фоне неба, ее было видно благодаря тому, что она закрывала группу звезд.
– И чего же вы здесь ждете? – спросила она, и голос ее был таким проникновенным, что теперь улыбнулся и Кшиштоф, так, как можно улыбаться, только будучи невидимым, в темноте.
– Я охотно расскажу вам об этом. Но прошу вас сесть – на лавочке достаточно места, – а бочка вся мокрая и покрыта плесенью.
– Это не плесень, а мох, очень мягкий и сухой, – сказала она, и он почувствовал легкое дуновение, принесшее едва уловимый запах. Тень передвинулась перед его взором, и лавочка дрогнула.
– Вы здесь? – спросил он, невольно приглушая голос. – Не нужно трогать звезды, ни в бочке, ни на небе… Усаживайтесь поудобнее, я освободил место.
Теперь он чувствовал, что она совсем близко.
– Вы хотели мне что-то сказать?
– Да, вы ведь спросили меня, чего я здесь жду. Я нашел лавочку и эту дыру в небо сам, потому что она мне нужна. Я прихожу сюда каждый вечер и… извините, но вы сказали, кажется, что это ваш наблюдательный пункт, а мы ни разу не встречались…
– Обычно я бываю здесь позже, потому что отец не любит, когда… – Она оборвала себя на полуслове. – Впрочем, это не важно. Продолжайте.
– Так вот, я прихожу сюда, кладу голову на край бочки – вот так – и жду, когда появятся стихи.
Минута тишины.
– Ах, так вы поэт? Можно верить на слово?
– Даже нужно, потому что признаюсь вам: до сих пор я ждал напрасно. Видимо, я хороший поэт… Плохой уже насочинял бы множество рифмованной чепухи. А я только жду, иногда что-то начинает мне подсвечивать, но поймать это и унести домой – сложнейшее искусство. Стихи боятся слов и прячутся в такой темноте, из которой их невозможно достать.
