Веланд, который все еще сжимал шар в запотевших руках, с проклятием швырнул его на пол. Тот покатился по ковру к ногам Шардена.
– Истерика? – холодно спросил француз, приподнимаясь. – Даже проигрывать вы не умеете. Ну хватит. Я отплатил ложью за ложь. Конец. А теперь буду говорить то, что думаю.
Он наклонился, поднял шар, положил его на стол, подошел к Веланду и, стоя прямо перед ним, спросил:
– Какая ваша специальность?
Веланд молчал.
– Прошу ответить.
– Я энтомолог.
– Я знаю об этом. Что было темой ваших последних исследований?
– Поведение блох.
– А какая у вас была цель? Украсть мою работу о симбиозе муравьев и бактерий?
– Нет! – крикнул Веланд. – Не украсть. Речь шла только о получении информации, подробностях…
Он замолчал. Некоторое время царило молчание. Потом, все еще стоя перед американцем, Шарден заговорил:
– Я знал тринадцатилетнего мальчика, который был величайшей надеждой французской музыки. Не сомневаюсь, что это был гений, какие рождаются раз в столетие. Этот мальчик в 1943 году попал в концентрационный лагерь «Гросс розен» и за очень короткое время потерял силы. Слабых и больных узников убивали. Вместе с партией других его привели к врачу-эсэсовцу. В глубочайшей тревоге мальчик упал перед ним на колени. Эсэсовец, казалось, заколебался. Мальчик просил о милосердии. В крике он открыл рот. Там блеснул золотой зуб. В этот момент эсэсовец увидел эту драгоценность. Судьба мальчика была решена.
Шарден замолк, подошел к столу, с минуту покопался в бумагах и возвратился к Веланду с толстой тетрадью.
– Вот золотой зуб, за которым вы пришли. Возьмите его.
Веланд, сжавшись, не дрогнул.
– Пожалуйста, смотрите, – Шарден открыл тетрадь, – это та самая работа, которая вам нужна, о симбиозе муравьев и бактерий.
Перелистывал страницы.
– Вот данные названия видов, описание опытов, выводы – все. Это единственный экземпляр. Отдаю его вам. В самом деле. Возьмите.
Он протянул руку с тетрадью. Веланд закрыл лицо ладонью.
– Не хотите? Так я и предполагал. Это не вы сожгли постоялый двор старого Шамо, правда?
– Я не имею с этим ничего общего, – сдавленным голосом отозвался Веланд, по-прежнему закрывая лицо.
– Я верю вам. Люди вашего типа не решаются сами на большую подлость, они могут ей только служить.
Он замолчал.
– А может, все-таки?.. Повторяю: я готов дать вам эту тетрадь. Более того, обо всем, что тут произошло, я буду молчать. Даю слово. Вы возьмете это, уйдете, и больше мы не увидимся. Ну?
– Позвольте мне уйти, – почти шепотом ответил Веланд.
– То есть вы не хотите? Понимаю. Остался бы неприятный осадок: угрызения совести, правда? А так вы уйдете всего лишь разоблаченным. Но я этого не хочу! Напрасно вы прячетесь в скорлупу! Это не поможет… Смотрите!
Веланд втянул голову в плечи.
– Смотри сюда! – крикнул Шарден таким голосом, что рука Веланда упала, открыв смертельно бледное лицо.
Шарден подошел к камину, схватил двумя руками тетрадь, изо всей силы разорвал ее пополам и бросил в огонь. Угли зашуршали, как разбуженный рой ос. Пачка бумаги загорелась не сразу. Беловатый огонек сначала пробежал по краям, прикасаясь к ним и отступая, словно в нерешительности, потом огонь вспыхнул высоким пламенем. Страницы, чернея, открывались сами одна за другой, сворачивались в трубочки – рукопись исчезала; вскоре в топке лежали уже только испепеленные шелестящие остатки.
– Это был единственный экземпляр, – сказал Шарден. – Знаете ли, почему я это сделал?
Молчание.
– Отвечай!
– Чтобы… это не послужило для военных целей…
– Нет. Не только. Я сделал это для тебя!
Веланд со страхом смотрел в лицо старого ученого. Шарден подошел к нему, наклонился и сказал очень отчетливо, разделяя слова:
– Если бы ты ушел отсюда раньше, тебя бы только душила ярость, ты ненавидел бы меня за то, что я разгадал твою игру и не дал себя обмануть. Однако очень скоро рана, которую я нанес твоему самолюбию, зажила бы. Но я этого не хочу! Я хочу, чтобы ты хорошо запомнил Жакоба Шардена, французского ученого, для которого нет в жизни ничего более ценного, чем его работа, и который сжег плод своих шестилетних исследований – для тебя!
Минуту он тяжело дышал; наконец остыв, уже спокойнее продолжил:
– Я не сделал это в надежде, что ты переменишься. Люди так легко не меняются. Ты вернешься в свой институт и будешь стараться потрафить своему руководству, добросовестно выращивая зачумленных блох. Будешь иметь над собой больших негодяев, а вокруг – коллег, негодяев меньших, которые сами никого не убивают, ибо им не хватает на это мужества. Но ты не будешь уже таким спокойным, как они! Будешь думать: во имя чего он это сделал? Нет, ты не осмелишься на бунт! Для этого ты слишком труслив. Но, быть может, наступит день, когда у тебя будет возможность помочь сделать новую подлость или этого не сделать. И… может, тогда ты заколеблешься…
Он помолчал несколько секунд.
– Конечно, не обязательно будет так. Это даже не кажется правдоподобным. Но я рискнул. Почему? Это мое дело. У тебя будет достаточно времени, чтобы над этим подумать…
Через минуту он сказал уже другим голосом:
– Вы по-прежнему желаете переночевать под этой крышей или… предпочтете вернуться к автомашине?
Веланд встал как больной.
– Я хочу уйти.
– Хорошо.
Профессор пошел к двери. Веланд замер посреди комнаты, нижняя губа у него слегка дрожала.
– Вы хотите что-то сказать? – мягко спросил Шарден.
– Да.
– Это излишне. Все уже сказано. Прошу за мной.
Он открыл дверь. В глухом молчании они прошли через двор, залитый белым светом. Пес громко рычал из будки. Щелкнул замок калитки. Веланд уже переступал порог, когда его удержала твердая рука Шардена.
– Возьмите это.
Калитка захлопнулась. Американец поднял руку. Залитый лунным сиянием, в ней мерцал хрустальный шар.
Перевод Язневича В.И.
Часть 2
Юношеские стихи
Перевод Штыпеля А.М.
Трамваем номер пять через Краков
Оправленные в движенье и золото, покачиваются шпили.
Так небо голубеет, что в глубине застыли
Голуби, узорами рисующие молчанье.
Лиловой акварелью в глазах стоит закат,
Фарфоровые, лаковые сверкают изваянья,
