— Как приятно, Алексо, как нежно звучит этот сигнал, правда? Я всего раз или два в жизни слышала его у Фредо Виктуре… ведь это так далеко от нас и поймать по радио очень трудно… Алексо, ты узнаешь этот сигнал? Дядя Фредо говорил, что это отрывок из какой‑то песни, песни о Москве и о Советской стране, да, Алексо?..
О Москве? О Советской стране? Да, да, вот оно: «Широка страна моя родная!.. Широка страна моя родная!» Сигнал, позывные московской радиостанции!
— Москва! Родная Москва!
Косточки пальцев, которыми Алесь сжимал край кровати, побелели от напряжения. Москва!.. Он переводил широко раскрытые глаза с Марты на приемник, снова на Марту хотел что‑то сказать, что‑то крикнуть – и не мог.
— Алексо! Что с тобой? Ты побледнел! Тебе плохо? Алексо! Да скажи же, в чем дело!
Алесь с трудом произнес:
— Подожди… подожди, Марта… я сейчас, сейчас…
Что‑то большое, еще не осознанное, но такое большое и важное, что закрывало собой все остальное, – медленно поднималось из глубины души Алеся. Оно заполняло грудь, оно непреодолимой, мощной волной заливало душу, грудь, голову, которая шла кругом. Один за другим появлялись еще неясные образы, картины. Они наплывали горячими толчками, смешивались, исчезали – и снова возникали, все более ясные, более красочные… И одновременно понемногу сдвигалась тяжелая, непроницаемая пелена, которая до сих пор окутывала черным одеялом то, что юноша тщетно пытался вспомнить. Светлые проблески разрывали эту пелену, так же как острые яркие лучи солнца пронзающие иногда густые облака. Пелена расступалась неохотно, она сразу смыкалась и сливалась снова, сразу гася еще непрочные проблески памяти. Но зато и проблесков становилось все больше, они рвали тяжелую серую пелену на куски, расталкивали ее, открывая, будто ясное чистое небо, широкие пейзажи и картины, которые Алесь уже отчаялся вспомнить…
Советская страна… родной город… залитые солнцем улицы, которыми он мальчишкой возвращается из школы… прощание с отцом и матерью, когда он отплывал юнгой на теплоходе… пожатие отцовской руки и короткие объятия, как и надлежит мужчинам… и слезы матери, ее поцелуи, от которых было и немного стыдно, и несказанно приятно… плавание в далекие края… нападение фалангистского военного корабля… плен… концлагерь… долгое–долгое ожидание… отъезд многих товарищей… и вновь ожидание… и наконец разрешение ехать на Родину… поезд… длинноносый человек в широком пальто… грохот железнодорожной катастрофы… Валенто и Седой Капитан…
Все это пронеслось почти мгновенно, обгоняя друг друга, заливая ярким светом прошлое юноши, будто кто‑то повернул электрический выключатель, и от этого исчезла темнота, и стало видно все–все, хоть касайся рукой.
Алесь боялся пошевелиться: а что, если вдруг он снова все забудет? Он осторожно повернул голову налево, направо, как бы проверяя, крепко ли держится в нем память, не исчезает ли что‑то? И тогда он заметил, как тревожно смотрит на него Марта. А, ведь и правда, она же не понимает, что произошло!
— Марта, дорогая, все прошло! Я помню! Все, решительно все помню! Ко мне вернулась память!
Красивое лицо девушки засияло искренней радостью.
— Ты вспомнил, Алексо! Действительно? И теперь тебя ничего не будет мучить? Вспомнил, кто ты и что с тобой было раньше?
— Да, Марта, да! Все знаю, все вспомнил. Я выздоровел, Марта!
— Да ты и не был болен, Алексо, я тебе говорила, только ты не верил мне, что все будет хорошо!
— Ой Марта, как хорошо! И какая ты умная, какая красивая!
Он вскочил и бросился к девушке. Схватил ее в объятия и горячо поцеловал, вкладывая в этот поцелуй всю свою безмерную радость. Марта покраснела, она стыдливо сопротивлялась, хотя глаза, большие и блестящие, выдавали ее, красноречиво говорили о такой же радости и волнении.
— Да погоди, погоди, Алексо! Да что же ты делаешь? Ну, погоди! Я тебе говорю, Алексо, – выкрикивала она, едва переводя дыхание.
Но Алесь не слышал ничего и опомнился только тогда, когда услышал удивленный голос Валенто Клаудо:
— Вот это картина! Как я вижу, ты, юноша, времени не теряешь. И Марта тоже тихая – тихая, а видишь, что оно выходит!
2. Не спрашивай меня, Алесь
Теперь настала очередь покраснеть и юноше. Действительно, как‑то оно получилось немного не так… Валенто Клаудо стоял у дверей и покачивал головой, поглядывая то на Алеся, то на Марту которые чувствовали себя очень неловко. Первой пришла в себя девушка. Она бросилась к механику и обхватила его шею руками:
— Дядя Валенто, да ты пойми, что произошло! Алексо все вспомнил!
— Что вспомнил? – Не понял сразу Клаудо.
— Все о себе, что с ним раньше было. Мы слушали радио, и вдруг мне повезло поймать московские колокольчики, как они отбивали мелодию… Алексо вдруг побледнел, и я подумала, что он заболел… а он сказал мне молчать, а сам такой бледный и напряженный… а потом все и вспомнил, понимаешь, дядя Валенто? И тогда мы оба очень обрадовались… Ну, и потом Алексо…
— Гм… – Немного недоверчиво пробормотал Клаудо, все еще вопросительно поглядывая на Алеся.
— Это правда, Валенто, – глядя ему прямо в глаза, сказал юноша. – Я не знаю, как это произошло, но я вспомнил все. И теперь ты, наконец, поверишь мне, поймешь что я ничего не хотел от тебя скрывать. Теперь я могу рассказать о себе все–все… всю жизнь!
— Так‑таки сразу все и вспомнил? – Переспросил Валенто.
— Не знаю… может, и не сразу, а через несколько минут. Я не могу сказать, как это произошло. Но сейчас будто я никогда ничего и не забывал.
— Ну, тогда мне остается только поздравить тебя, Алесь, – широко улыбнулся честный Валенто Клаудо. Он открыл объятия: – Иди‑ка сюда, я тоже расцелую тебя! Возможно, это тебе будет не так приятно, как предыдущий поцелуй, но…
И он прижал к себе юношу.
— А теперь расскажи мне, хотя бы вкратце, что же ты вспомнил о себе? – Спросил, отпуская Алеся, Валенто. Он сел на кровать, внимательно вглядываясь в взволнованное лицо юноши.
Но как рассказать вкратце о целой жизни? Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, Алесь рассказывал о том, что вспоминалось первым, что казалось самым важным. И хотя это был очень корявый, несвязный рассказ, оба его слушателя, и Марта, и Валенто Клаудо, слушали, не пропуская ни одного слова. Ведь перед ними был теперь и тот же, и несколько другой Алесь. Тот самый, потому что он оставался привычным для них, непосредственным, живым юношей; другой – потому что с его разума спала пелена, которая мешала ему, угнетала. Алесь помнил! Он помнил все–все, словно никогда не страдал от этого черного провала в памяти!
Вдруг юноша остановился. Он посмотрел на Марту, потом на Валенто Клаудо, немного поколебался и наконец сказал:
— Как же мне хочется домой! Ой, и сказать не могу! Вот когда не помнил ничего, это было как‑то по–другому. Казалось, есть где‑то дом, далеко–далеко… как в тумане, смутно. А сейчас так ясно вижу любую мою Родину, так она мила моему сердцу, что даже сжимается все внутри… Когда только мне удастся его увидеть?..
