— Разговариваете, смеетесь, играете в карты?
— Господи, да, но какое это имеет отношение?..
— Куришь, как обычно, десятицентовую сигару?
— Проклятье, да, но…
— Здорово, — с завистью произнес голос в трубке. — Здорово, ничего не скажешь. Хотел бы и я там быть. Хотел бы я не знать того, что знаю. Мне много чего хочется.
— Как ты?
— Пока неплохо. Я теперь заперся в кухне. Ветер только что обрушил переднюю стену дома. Но я спланировал, как буду отступать. Когда не выдержит дверь кухни, я спущусь в погреб. Если повезет, продержусь там до утра. Чтобы до меня добраться, ему нужно будет снести к черту весь дом, а дверь погреба очень прочная. У меня есть лопата, можно закопаться глубже…
В трубке послышался хор других голосов.
— Что это? — спросил Херб Томпсон, холодея.
— Это? Это голоса десятка тысяч людей, убитых тайфуном, семи тысяч, убитых ураганом, трех тысяч, погубленных циклоном. Тебе не надоело? Перечень длинный. Это все он, тот самый ветер. Множество мертвецов, погубленных душ. Ветер убил их и отнял их ум, их души, чтобы самому стать мыслящим существом. Он отнял их голоса, сделав из них единый голос. Любопытно, правда? Их миллионы, убитых в прежние века, замученных и искалеченных, несомых с континента на континент в утробах муссонов и вихрей. В такие дни, как этот, я делаюсь поэтом.
В трубке звенели, отдаваясь эхом, голоса, крики, вой.
— Херб, иди к нам, — позвала жена, сидевшая за карточным столом.
— Вот так он и умнеет год от года, этот ветер; приумножает свой ум с каждым новым телом, с каждой новой жизнью, с каждой новой смертью.
— Мы ждем тебя, Херб, — позвала жена.
— Тьфу ты! — огрызнулся Томпсон. — Секунду потерпеть не можешь! — И снова заговорил в трубку: — Аллин, если хочешь, если тебе нужна помощь, я приеду прямо сейчас.
— Даже не думай. Это битва не на жизнь, а на смерть, не хочу тебя вмешивать. Ладно, я вешаю трубку. Кухонная дверь еле держится, лучше я сойду в погреб.
— Перезвонишь мне позднее?
— Если получится. Не думаю, что на этот раз я вывернусь. На Целебесе я от него сбежал, но тут вряд ли. Надеюсь, я не очень побеспокоил тебя, Херб.
— Да брось, никого ты не побеспокоил. Звони еще…
— Попытаюсь…
Херб Томпсон вернулся к карточной игре. Жена смотрела на него с любопытством.
— Ну, как там твой приятель Аллин? Он хоть трезвый?
— Он в жизни не прикасался к спиртному, — сердито буркнул Томпсон, садясь на место. — Нужно мне было поехать к нему.
— Но он уже больше месяца трезвонит тебе по вечерам, ты раз десять у него ночевал, и ничего страшного не случалось.
— Ему нужна помощь. Он может себе повредить.
— Ты уже был у него на днях, нельзя же вечно с ним нянчиться.
— Первое, что я сделаю с утра, это отправлю его в медицинское учреждение. Я этого не хотел. Он кажется таким разумным, здравомыслящим.
Они сыграли несколько партий. В половине одиннадцатого был подан кофе. Херб Томпсон пил медленно, поглядывая на телефон. «Где он, интересно, в погребе?» — думал он.
Херб Томпсон пошел к телефону, вызвал междугородную, попросил соединить.
— Извините, — отозвалась телефонистка. — Там повреждение на линии. Когда починят, мы вас соединим.
— Так телефонная линия в самом деле вышла из строя!
Томпсон кинул трубку. Он бегом пересек холл, открыл чулан, выхватил шляпу и пальто.
— Простите! — крикнул он. — Вы ведь не обидитесь? Мне, ей-богу, очень жаль, — сказал он изумленным гостям и жене, застывшей с кофейником в руках.
— Херб! — возмутилась она.
— Мне надо ехать, — бросил он. И стал натягивать пальто.
В дверь словно бы кто-то тихонько заскребся.
Хозяева и гости превратились в слух.
— Кто бы это мог быть? — спросила жена.
Шорох послышался снова, очень слабый.
Томпсон поспешил к двери, остановился и стал слушать.
Снаружи раздался едва различимый смех.
— Чтоб мне провалиться, — проговорил Томпсон. С удивленной улыбкой и вздохом облегчения он взялся за дверную ручку. — Этот смех я узнаю где угодно. Это Аллин. Он все-таки приехал, на машине. Спешит поделиться своими невероятными байками, не мог подождать до утра. — Томпсон хихикнул. — Наверное, привез с собой приятелей. Там вроде бы много голосов…
Он открыл дверь.
На веранде было пусто.
Томпсон не удивился, лишь состроил хитрую физиономию и рассмеялся.
— Аллин? Брось свои шуточки! Входи. — Он включил на веранде свет и огляделся. — Ты где, Аллин? Ну, входи давай.
Ему в лицо подул слабый ветерок.
Томпсон на мгновение задержался в дверях; внезапно его до костей пробрал холод. Потом он шагнул на веранду и боязливо огляделся.
Внезапно налетевший ветер захлопал полами его пальто, взъерошил волосы. Ему снова почудился смех. Вдруг ветер обогнул дом, задул со всех сторон, бушевал с минуту и улетел.
Ветер замирал, жалобно плакал в ветвях, улетая прочь; возвращаясь к морю, Целебесу, Берегу Слоновой Кости, к Суматре и мысу Горн, к Корнуоллу и Филиппинам. Слабея, слабея, слабея.
Томпсон стоял, похолодевший. Вернулся в дом, закрыл дверь и оперся на нее спиной; недвижный, с закрытыми глазами.
— Что стряслось?.. — спросила жена.
Ночь
The Night, 1947
Перевод Л.Бриловой
Это правдивая история — с начала до конца. Мне было около восьми лет, дело происходило летней ночью, мой брат отправился куда-то на ту сторону оврага играть в бейсбол и не вернулся домой. И вот мы с матерью пришли к оврагу, остановились на краю, и мать крикнула брата. Ответа не было. Она звала и звала. У нее на глаза навернулись слезы. Тогда я впервые в жизни по-настоящему испугался, потому что в голове вертелась мысль: «А если он так и не ответит?» Что, если он спустился в овраг и не вышел? Я испугался до чертиков. А потом издалека донесся крик брата: он с приятелями был на той стороне. Брат бегом пересек овраг, и мы пошли домой. Поздно ночью вернулся с профсоюзного собрания отец. Я уже засыпал, но проснулся, дверь открылась, захлопнулась, отец вошел, неся с собой запах ночи, холодный и чистый, как ментол. Словно бы Бог явился под конец неудачного вечера. Ты ничего не говоришь, он тоже молчит, но такая радость, что ты дома, в постели, и брат, мать и отец тоже дома. История правдивая, правдивей не бывает.
Ты ребенок, живешь в маленьком городке. Точнее, тебе восемь лет, уже поздно, наступает ночь. Поздно для тебя, ведь ты привык ложиться в девять или в половине десятого, только иногда просишь маму и папу, чтобы позволили тебе задержаться и послушать Сэма и Генри на странном радио, что было популярным в тот, 1927 год. Но чаще всего в это время суток ты лежишь уютненько в постели.
