— Помолчал бы, пень старый, язык-то точно помело… —
шикнула Нинка. Палыч покосился на меня и обиженно засопел, сосредоточившись на
картошке. Нинка наконец-то отмыла чашки, и мы устроились за столом.
— Ну что ж. Виталик, — вздохнул Палыч, —
давай за встречу, за то, значит, чтобы все в твоей жизни было хорошо и складно.
— Хорошо тут не будет, — влезла Нинка. —
Уезжать ей надо куда глаза глядят.
Дослушивать я не стала и выпила водки. Нинка сбилась на
середине фразы, опасливо принюхалась и тоже выпила.
— Как дальше жить думаешь? На работу или как? —
одновременно закусывая, спросил сосед.
— На работу, — ответила я. — Конечно,
биография подкачала, но, может, возьмут куда…
— Иди к нам в институт, уборщицей, — предложила
Нинка. — Сто пятьдесят рублей, и все-таки у меня на глазах.
— И чего я на эти сто пятьдесят делать буду? — хмыкнула
я, а сестрица разозлилась.
— А что люди делают? Сережа мой… а… — Она рукой махнула
и возвысила голос.:
— Получше тебя люди, а любой работе рады. Ты что ж,
главбухом пойдешь за большими деньгами? Или директором на завод по соседству?
— Завод мне даром не нужен, — успокоила я
ее. — Надеюсь, кто-нибудь из друзей поможет устроиться.
— Друзья-то помогут! — взвизгнула Нинка так, что
мы с притихшим Палычем вздрогнули, — Они тебе помогли один раз… Славик
твой в особенности… сволочь… Самая настоящая сволочь, чтоб ему глаз лишиться…
— Чего ты орешь? — поморщилась я.
— А чего, не так? Скажи. Палыч, права я или нет? Какая
любовь была… Ромео и Джульетта, прости господи. И что? В тюрьму за него села.
Чужой грех на себя взяла. Пять лет… да я бы… дура ты. Лийка, дура. Что с
жизнью-то своей сотворила? Пять лет псу под хвост, а ему и горя мало. Бросил
тебя твой Ромео…
— Заткнись, — попросила я, разливая водку, —
Бросил и бросил, что ж теперь…
— Он хоть письма-то писал?
— Он неграмотный, — хмыкнула я. — И вообще,
отвяжись.
— Как я могу отвязаться, ведь ты сестра мне. После
смерти родителей я у тебя самая близкая родня… А ты людей слушаешь, а родная
сестра что ни скажет, все только заткнись…
— Ты бы. Нинка, помолчала малость, — робко
вклинился в разговор Палыч. — Сколько времени не виделись, так чего ж друг
на дружку орать.
— Я не ору, я говорю как есть. Славка ее подлец и
убийца. Мало того, что убил, так он еще все подстроил хитрым образом, чтоб
Виталька в тюрьму села, а он сухим из воды вышел.
— Чепуха, — устало вздохнула я, — Ничего он
не подстраивал и ни о чем меня не просил. Я сама во всем призналась…
— В чем? — опять заорала Нинка, глотка у нее
дедова. Краснознаменный ансамбль песни и пляски запросто переорет.
— В убийстве, — хмыкнула я. — Призналась,
покаялась и отсидела. Теперь обо всем этом забыть пора и жизнь начинать светлую
и честную, где нет места криминалу, случайным связям и бранным словам.
— Точно, — порадовался Палыч, — На свободу с
чистой совестью.
Мы с ним дружно захохотали, а Нинка разозлилась.
— Одно слово — придурки. Письма-то твой писал? —
понизив голос, опять спросила она.
— Какая тебе разница?
— Сестра я тебе, и у меня, между прочим, душа болит. А
от людей-то стыд… А этот за пять лет хоть бы раз зашел, узнал, как, мол,
живете. У Сережи на свадьбу приличного костюма не было, у чужих людей деньги
занимала, у хахаля твоего совести вовсе нет, знал, что бедствуем. Уж если тебя
в тюрьму упек за свои-то грехи, так хоть семье бы помог материально.
— Ты языком-то дотреплешься, — ядовито сказала
я, — Он тебе поможет, оторвет башку и тебе, и Сережке твоему, и не станет
у вас никаких материальных проблем.
Палыч тихо фыркнул, пряча глаза, а Нинка пошла пятнами.
— Я правду говорю, — минут через пять придя в
себя, подала она голос.
— А за правду всегда страдают, — добавил Палыч, а
я, чтобы разрядить обстановку, налила еще водки. Нинка пьянеет быстро, изрядно
захмелев, она принялась причитать, но тут, на счастье, взгляд ее упал на часы,
и сестрица заторопилась домой. Я вызвала ей такси, и мы с Палычем проводили ее
до машины.
— Зря ты приехала, — сказала она на
прощание. — Может, думаешь, я из-за барахла? Из-за барахла, конечно, тоже.
Уж такую меня бог создал, никуда не денешься, но тебе здесь жизни не будет…
— Не беспокойся, — целуя ее, попросила я. —
Со мной порядок. Устроюсь на работу, буду вам с Сережкой помогать.
— Добрая ты девка, всегда такой была, — заревела
Нинка. — Отчего тебе в жизни не везет?
Дослушивать я не стала, захлопнула дверь и помахала на
прощание рукой.
— Оттого не везет, — забубнил Палыч, — что
каждый норовит на хребтину влезть.
— Ты хоть не зуди, — подхватив его под руку,
попросила я.
— А я что, я как скажешь…Хочешь споем?
— Давай.
Мы направились к подъезду, затянув негромко «Раскинулось
море широко».
— Дед твой, царство ему небесное, очень эту песню
уважал, — поднимаясь по лестнице, заметил сосед, — Бывало, как
выпьет…
— Похоронили по-людски?
— А то как же. Дед твой Нинку хорошо знал, оттого
кончину свою препоручил соседке. Варваре Васильевне. И деньги оставил, трюмо
продал, то, что в углу стояло… А остальное все Нинка. Я ей говорил, мол,
вернется Виталька, за душой у девки ни гроша…
— Бог с ней, с Нинкой… На кладбище завтра съезжу.
Поедешь со мной?
— Конечно. Возьмем бутылочку, помянем моего дорогого усопшего
друга Игната Мартыновича… Вот уж кто выпить любил, но и дело знал. Знал дело,
скажу я тебе.
Палыч вошел в квартиру, запер дверь на засов, посмотрел на
меня заговорщицки и, взяв за руку, повел в кухню
— Нинка-то твоя жаднющая, да, слава богу, без царя в
голове, а Игнат Мартыныч мужик обстоятельный, любимую внучку без копейки не
оставил. Бери табуретку, полезай наверх.
— Куда? — удивилась я.
— В темнушке, на верхней полке, за ящиком тайник.
Полезай, да пошарь там, ручку нащупаешь. Со старых времен тайник, не знаешь,
так ни в жизнь не найдешь.
