И тут Камо, лежавший в проходе, услышал разговор Сурдина со своим соседом – стремным дедком с бородой «а ля Лев Толстой». Разговор шел о таинственных связях древнегреческой мифологии и литературы с реалиями современной астрономии.
Сурдин рассказывал дедку об открытиях в последние годы новых объектов «в царстве Плутона», на внешней границе солнечной системы. И то, что услышал Камо о самом Плутоне и его спутнике Хароне настолько поразило его, что он, при всей своей благодарности к экскурсоводу, взявшему его в эту поездку, готов был покусать его за то, что он оборвал Сурдина на самом интересном месте! И чем прервал? Совершенно неуместным сейчас предложением «посмотреть налево, чтобы увидеть перекресток и дорогу, ведущую к Агиасосу и Полихнитосу».
Последнее, о чем услышал Камо, прежде чем Сурдин с дедком последовали этому дурацкому совету и перешли к обсуждению возможной этимологии названия «Полихнитос», было то что, оказывается, система Плутона находится в недавно открытом новом поясе астероидов – поясе Койпера. «Там множество еще не открытых загадочных тел, – говорил Сурдин, – они как-то взаимодействуют между собой, что-то меняется в их отношениях… И как в этом случае понимать литературно-мифологические связи – пес его знает! Но, мне кажется…» – и тут его прервал экскурсовод.
Если бы только Камо мог предположить, как окажется связанной его собственная судьба с этой астрономической тайной, он точно съел бы, не поперхнувшись, микрофон у этого экскурсовода, кемарившего рядом с водителем…
Глава III
Мотины штудии
– Бог знает, что вы говорите! Я и слушать вас не хочу!
Грех это говорить, и бог наказывает за такие речи.
Н.В. Гоголь
Прошло уже несколько дней с того памятного Моте праздника на вилле Доркона, а он все не мог успокоиться и войти в нормальный рабочий ритм.
И хотя его «козочки» все так же скакали вокруг него, все так же ветры будто на флейте играли, ветвями сосен шелестя, Мотя стал сумрачным: часто вздрагивал и старался сдержать быстрые удары сердца.
Конечно, он понимал причину своей печали – Катя. Она была в Митиленах, а он – здесь, в Моливосе. И само название приюта – «Дом учительницы с золотыми глазами» – каждый раз, когда он видел его на табличке перед входной дверью, вызывало в его памяти и золотистый отблеск сикамийского солнца в Катиных глазах, и ее струящиеся золотые волосы.
Чтобы отвлечься от грусти, стал он каждый вечер подниматься на холм, усталостью тела пытаясь погасить тлевший в душе огонь. Но, достигнув вершины, он поднимался на стену старинного замка, и, отвернувшись от моря, смотрел на южные горы, за которыми в золоте заката скрывались и Сикамия, где он встретил Катю, и Митилены, где она сейчас жила, ничего не зная о Мотиных страданиях.
Однажды, стоя у обреза стены, он даже был готов шагнуть в бездну. Но удержала его та, которой лукавая молва приписала прыжок с Левкадской скалы от безответной любви – великая Сапфо. Мотя вспомнил ее самый знаменитый афоризм: «Если бы смерть была благом – боги не были бы бессмертны».
Между тем кончился учебный год, и у Моти появилось гораздо больше свободного времени. Моте теперь не нужно было готовиться к урокам, поскольку вместо них он просто ходил с девочками купаться или водил в короткие походы в Петру или на горные лужайки.
И он нашел новое «лекарство», которое, как он надеялся, окончательно вылечит его. От чего? Он и сам не знал: «О, болезнь небывалая, имени даже ее я не умею назвать!»
Мордехай погрузился в ученые штудии. Он обновил свои знания в ядерной физике и квантовой механике и понял, что имеет пробел в понимании теории вероятностей. Лечебный эффект этих штудий оказался поразительным – скоро образ Кати перестал вгонять его в тоску, а возникал только тогда, когда сам Мотя радовался очередному своему успеху. И тогда он сосредоточился на этом разделе математики – здесь он нашел много поводов порадоваться и благодарно вспомнить ту, которая невольно стала причиной этих радостей.
Что же особенно привлекло Мотю?
Еще со времен Паскаля и Ферма в математике, физике и философии не утихают споры о том, что же такое вероятность. Кардинально – это некоторое глубинное свойство мира или мера нашего незнания о нем?
Именно так и стоял вопрос вначале – четкая дилемма. Если вероятность – проявление чего-то глубинного «в природе вещей», то наше познание (точнее те причинно-следственные одежки, в которые мы стараемся одеть все известные нам факты) «дошло до края» – нет у нас одежек для этих глубинных структур природы вещей. А если дело только в нашей «необразованности», то это не страшно – подучимся!
Первые же исследования показали, что в нашем мире все оказалось сложнее. Карты, кости и монеты – те предметы, с которых, собственно и начиналась теория вероятностей, вели себя нормально – при честной игре падали случайным образом и обеспечивали доход везунчикам и хозяевам казино и лотерей. Такое их поведение и научно зафиксировано – «нормальное распределение случайной величины». Открыл его великий Гаусс.
А вот все, что было связано с жизнью – распределение особей по размеру, весу, времени жизни и многое другое, «специфически жизненное» (например, индекс интеллекта у человека), имело распределение, графически напоминавшее не «холм Гаусса», а, скорее, гряду из трех холмов, центральный из которых чаще всего был и самым высоким. Этот закон открыл Грегор Мендель в своих знаменитых опытах с горохом. Оказалось, что есть размеры горошин чуть меньшие и чуть большие среднего, которые наблюдаются чаще, чем это предсказывала формула Гаусса.
Там, где появляется память, случайность меняет свой характер и, если и не исчезает совсем (центральный холм распределения Менделя, как правило, самый высокий!), то все-таки в значительной степени подчиняется влиянию как Прошлого, так и Будущего. Именно так интерпретировала левый и правый холмы распределения Менделя квантовая механика.
Очень важным мировоззренческим результатом теории вероятностей стало и прояснение роли Сознания в творении той реальности, которая раньше считалась «объективной».
Действительно, хорошо известен один термодинамический парадокс. Если посадить волосатую обезьяну за клавиатуру компьютера, то она, беспорядочно нажимая клавиши, может случайно написать и сожженные главы «Мертвых душ», и сценарий очередной серии «Санта-Барбары», и даже секретный меморандум ЦРУ по вопросу «О создании в Израиле водородной бомбы», который получит Президент США через пятнадцать лет после завершения обезьяной своей работы.
Разумеется, и без всяких расчетов ясно, что вероятность любого из этих событий в эксперименте с обезьяной очень мала. Но тем и сильна математика, что она, давая точные цифры, выявляет порой и их неожиданный смысл.
В данном случае оказывается, что все три вероятности чрезвычайно малы. Настолько, что даже если все известное вещество во Вселенной превратить в обезьян и клавиатуры, то и в этом случае, нажимая на клавиши с частотой смены положения пальцев музыканта, исполняющего «Каприз» Паганини, эти «работники» не выполнят работы за все время, прошедшее от момента Большого Взрыва до наших дней.
