Вот, например, оказалось, что православная церковь, несколько стыдливо дистанцируясь от демонстрации своего интереса к этому языческому первоисточнику, тем не менее, не открещивалась от него. И Мотя нашел такое тому подтверждение: «Ректор Саранского православного духовного училища протоиерей Александр Пелин выступил одним из соучредителей художественного проекта “Саранск – Санкт-Петербург. Традиции русского авангарда в творческой группе “Кочевье””… В рамках мероприятия состоялась презентация художественного альбома “Дафнис и Хлоя”, куда вошла буколическая поэзия саранского протоиерея Виктора Зимина. По словам о. Виктора, цикл лапидарных стихов на темы романа античного автора Лонга был создан в студенческие годы более 20 лет назад, еще до принятия им священного сана».
Вспоминая время от времени свое последнее посещение «конторы», Мотя, конечно, огорчался невозможностью после этого творческого общения со Стерном, ему явно не хватало понимающего собеседника, хотя утешал он себя тем, что благополучный финал истории о Дафнисе и Хлое гарантирует благополучие их с Катей любви. Ведь Дафнис и Хлоя в книге Лонга – это Мотя и Катя «здесь и сейчас».
Но, вполне точно определившись «в личном плане», ни Мотя, ни Камо, так и не решили «загадку Курье» – как оказалось, они не нашли в тексте эпизода, самого важного для понимания космических последствий их собственных судеб.
Может быть, и по причине своей изоляции от научного сообщества – оно уже начинало приобретать черты мультисоциума, и две отдельные клетки не могли полноценно функционировать вне организма…
Глава IX
Старт в бессмертие
– Как можно такою позднею порою
отправляться в такую дальнюю дорогу!
Н.В. Гоголь
Несколько лет ничего внешне приметного не происходило с Катей и Мотей. Как и было им обещано, через четыре года Моте выдали заграничный паспорт, и они с Катей и Камо раз в год на месяц ездили в Грецию, на Лесбос. И Катя, и Мотя очень любили эти поездки.
Каждый раз, вернувшись в Москву, они вспоминали, как сразу после приезда, «едва стряхнув дорожную пыль», они шли осматривать свой «огород». И как они сидели за врытым в землю столом, тем самым, за которым их познакомил Доркон, на котором, под жасминовым кустом, был заварен чай и разлит по стаканам и кружкам и забелен молоком, как были выложены баранки, привезенный из России свежий ситный и пшеничный хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. (Последнее – специально для Камо)… Но месяц пролетал быстро, и они снова возвращались в «болото быта».
Пушкин обозначил такое времяпрепровождение так: «старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу». Хотя, конечно, ни Мотя не был стариком, ни Катя, тем более, не походила на старуху, но в этой формуле поэта важны не факты, а ритм.
Мотины штудии, Катины хлопоты – все это слилось в монотонный бытовой поток, который годами нес их по руслу жизни. Конечно, всякое бывало, Мотя хорошо помнил, что и у Дафниса с Хлоей «двоякою песнью пела свирель, то войну, то мир возвещая». Но какие бы облачка ни набегали порой на их семейную жизнь, все же «они наслаждались друг другом» и были счастливы…
… В тот год случились лютые даже для России морозы, и Катя несколько дней провела дома: в московских школах уроки были отменены. Невесело ей было. Да и обстановка на работе стала тяжелая – чем-то не угодил начальству директор их лицея Бриаксис и на него нахлынули разные проверки и инспекции. Поговаривали о закрытии лицея и увольнении всех преподавателей.
Она пыталась поговорить об этом с Мотей, но он слушал ее рассеянно и будто вовсе не замечал, что творилось вокруг – дома было тепло, а Мотя был погружен в какую-то непонятную работу.
И вот однажды ей не спалось. Уже под утро, почти на рассвете, она тихонько пришла в комнату Моти. А он, как частенько бывало, еще работал. Катя молча села у него за спиной.
Мотя оторвал взгляд от монитора и посмотрел в окно. Ночное московское небо было почти ясным – редкие облака вовсе не скрывали величественности бездонной глубины, а сами казались небесными объектами, столь же далекими и вечными, как и крупные зимние звезды. Ему в лицо смотрела бородатая голова Саггитариуса, в точности соответствующая его изображению у Гевелия, а вот лук и стрела скрывались небольшим облаком.
За спиной послышался ласковый скулеж и столь же ласковая скороговорка Кати:
– Эх, ты, бяка-соб-бака!.. Песий морд усатый-бородатый!.. Да-а!.. Вот такой – бородастый и рыкастый, когда гулять хочешь, а Мотя от компьютера оторваться не может… Ой! Хватит!.. Да не лижись ты! Все лицо обслюнявил!.. Ну, все, перестань! И убери когти – халат порвешь! Хватит, я сказала… А то и вправду рассержусь!
Мотя обернулся. На кровати, свесив ноги на пол, сидела Катя, а Камо валялся на прикроватном коврике и пытался лизнуть ей пятку, одновременно раскрывая пузо, которое нужно было чесать другой ногой. Катя решительно оттолкнула льнущего к ней Камо и сказала, обращаясь к Моте:
– А ведь и вправду, подумай…
Тут она перевела взгляд на Камо и нарочито строго сказала:
– А ты не слушай, не для тебя я сейчас говорю!
И, снова обращаясь к Моте, продолжила:
– Вот живет он с нами только несколько лет, а кажется, что знала и любила его всю жизнь. А ведь как я в детстве боялась собак! Но теперь все они сливаются в одну милую, любимую и преданную морду, которая своими клыками, глазами, ушами и усами не только не страшна, но вызывает какую-то невыразимую нежность и страх… Страх от возможной потери сама не знаю чего.
Катя взглянула на Камо, и лукаво добавила:
– Но ты ведь не Лайка, а зонд Стерна – не Второй спутник, да и тебя никто не пустит в Америку. Так что и не мечтай полететь к Плутону!
Камо только вздохнул с сожалением, а Мотя посмотрел на Катю с той нежностью, которая вдруг иногда как будто беспричинно захлестывала его и которую нельзя было выразить словами – они мгновенно обесцвечивали чувство… Он дождался, пока эмоции успокоились, и сказал, нарочито медленно и чуть равнодушно:
– Я вот тут нашел на одном сайте историю… Это в дневнике Живого Журнала – очень личное, но почему-то выставлено на всеобщее обозрение. И, мне думается, происходит от того же фрактального гена, что и наш с тобой. Вот послушай.
Мотя надел очки и начал читать с экрана: «Это только кажется, что ты есть тот, кто в детстве боялся собак и мечтал о возможности в любой момент залезть в банку с вареньем… Тот мальчишка, который впервые поцеловал тебя в полутемном подъезде, и та девчонка, которая ждала этого поцелуя несколько лет, остались там и тогда, где и когда батон стоил 13 копеек, в соседнем подъезде жила злющая овчарка, в стране не было секса, а партия учила, что газы при нагревании расширяются… Здесь и сейчас мы оба совершенно другие, и абсолютно непонятно, почему вообще существует это понятие “мы”… Давно развеялись по миру все атомы тех губ, которые тогда подарили “нам” это незабываемое ощущение первой близости, давно варенье стоит на полке в кладовой годами, ожидая, что кто-нибудь польстится на его чудесный вкус, а “мы” все так же смотрим друг другу в глаза и понимаем – хотя мир вокруг совсем не тот, в который мы вошли, и “пустота” пришедшего в него сознания поглотила массу информации, называемой “жизненным опытом”, но осталась она все той же пустотой, и все так же взгляд в глаза мгновенно говорит нам друг о друге больше, чем любые “дозволенные речи”… Так кто же “мы” и что “вокруг”?..»
