– Стой! Налево, в подвал!
Подвал я приметила еще в первый свой визит. Дверь сорвана в незапамятные времена, ступеньки сбиты. Наверно, здешние пацаны подружек затаскивают – тискаться. Вот и мы этим делом займемся!
Ступеньки кончились. Вокруг темно, и я отпускаю его руку.
Отбрасываю гражданина Залесского к стене.
– Стоять! Дернешься – стреляю. У меня глушитель – не услышат!
Кажется, поверил. Дыхание стало чаще – страшно! А мне каково, ублюдок?
– Ну, добрый вечер, Олег Авраамович!
– Добрый… добрый вечер…
– Отвечать будете тихо и короткими фразами. Ясно?
– Ясно! Но Эра Игнатьевна, почему?!
Очнулся! Рано очнулся, самое интересное впереди!
Я прислушиваюсь – наверху тихо. Из квартиры никто не вышел, кенты колесят на улице. Вот и славно! Спросить о пленке? Нет, ведь есть еще и распечатка, значит, не вслепую работал!
– Вопрос первый. Какое вы имеете отношение к Эмме Александровне Шендер?
Молчит. Затем изумленное:
– К кому?
Ударить? Так, чтобы завыл, скорчился, упал прямо на грязный цемент?
– К Эмме Шендер. Там, где она живет, ее обычно называют Эми. Иногда – Эмма.
Молчит. Может, и вправду не знает? Дал ему гражданин Молитвин (или еще какой-нибудь мерзавец) пленку, дал распечатку. Или не давал, сразу Петрову сунул?
Достаю диктофон. Палец скользит, никак не может найти переключатель.
Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка! Вот, капрал свидетель…
Выключаю. Молчит.
– Слушаю вас, Олег Авраамович!
– Это не ваше дело! Слышите! Не ваше!
Ого! Откуда только голос прорезался!
– Не шумите, Олег Авраамович! Итак, что вы знаете…
– Это… Это вас не касается!
Бью. В полную силу, до боли в запястьи. Пыльный мешок с отрубями грузно опускается к моим ногам.
– Можете… Можете забить меня до смерти… Не скажу… Это – не ваше дело!
До смерти! С удовольствием! И плевать на Первач-псов вкупе со Святым Георгием!
– Это мое дело, Олег Авраамович! Эмма Шендер – моя дочь. Сейчас она живет в США, побережье Южной Каролины, Стрим-Айленд…
…Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок…
Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит назад…
Я сама нашла это место – самое тихое и далекое, какое только могла предложить Восьмая Программа. Уговорить свекровушку было непросто, ох, как непросто! Да и не свекровь она вовсе – Сашина тетка, старая, злая, как ведьма, меня на дух не переносит. Помогла жадность – в глухомани пособия гуще, а дальняя родня в Чикаго обещала присмотреть за девочкой, если старуху кондратий хватит. Но жива ведьма, здорова даже – видать, климат на этом Стрим-Айленде способствует!
– Вы… Вы говорите правду?
В его голосе – удивление, и это решает все. Такое не сыграть. Не знал. Работал втемную.
Точнее, его работали.
– Зачем мне врать, Алик? Эмма живет там уже восемь лет, сейчас ей шестнадцать, у нее есть парень по имени Пол, он тоже из эмигрантов…
– Был.
Его голос дрогнул. Был?
Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка!..
– Извините, Эра Игнатьевна, но я вам не верю.
Я оглядываюсь – темно. Ни спичек, ни зажигалки. Черт, дьявол!..
– Поднимемся наверх. Только не вздумайте бежать!
На улицу выходить ни к чему, в подъезде горят лампочки. Темновато, но сойдет.
– Вот фотография! Смотрите!
Я достаю снимок – свежий, только что из принтера – и лишь тогда понимаю, какую делаю глупость. Он никогда не видел Эмму! Я сама – сама, дура! – показываю ему, как она выглядит…
– О Господи! Пашка!
Теперь настает время удивляться мне. Какой еще Пашка? Пол?
– Хорошо. Я вам верю.
Его голос становится тихим и каким-то странным, словно этот мальчишка постарел сразу на много лет.
– Эми звонила мне несколько дней назад, чтобы сообщить о гибели моего отца и… и брата. Паши. Павла Авраамовича Залесского. Они живут… жили на Стрим-Айленде последние годы – переселились из Милуоки по Восьмой Программе.
Не врет? Нет, не врет! Ну и родственничек у бедняги Пола! Но даже если так…
– Пленка. И распечатка. Откуда? Кто вам их передал?
Он качает головой, на губах – грустная усмешка.
– Никто. Все это… получено в пределах моей квартиры. Можете считать это научным опытом. Или спиритическим сеансом – как вам больше по душе.
Научным опытом? Неужели эти штукари способны?!. Но ведь сюда не зря прислали Игоря! Игорь! Его можно спросить! Или нельзя?
Во всяком случае, не сейчас.
– Вы, Эра Игнатьевна, прочитайте распечатку. Там понятнее, чем на пленке.
Теперь он говорит еле слышно, и я начинаю догадываться, что парню тоже нелегко. Тоже?! Отец погиб, брат погиб… В голове эхом сумасшествия отдается:
…будут и там наших внуков рожать – и для кого-то появится дом… дом, из которого…
– Олег Авраамович! Я вас ударила. Извините! И вообще, извините!
Он качает головой – на сей раз утвердительно.
– Да, конечно. Вы, наверное, решили, что наша банда собралась шантажировать работника прокуратуры? Это я, дурак, виноват: хотел вас, так сказать, озадачить. Знаете, что? Лучше вы меня извините. А сейчас… Можно, я пойду домой? Холодно!
Еще бы! Февраль, мороз, а он в спортивных штанах и майке. И в одном тапочке.
Правом.
Взгляд исподтишка…
Никогда бы не смогла нарисовать его лицо. Не личность – словесный портрет, забывающий бриться: нос прямой, чуть с горбинкой, брови тонкие, щеки слегка впалые – и вечно в щетине (фи!). Особая примета – без всяких особых примет. Тридцатилетний недоросль, любящий пялиться на женские ноги. И чего в нем нашла гражданка Бах-Целевская, не пойму?
А еще у него странный голос – какой-то водянистый, бессильный.
Или это я все от злости?
Таков ли он на самом деле, господин литератор?..
