Никакое.
Увидишь – не обратишь внимания. Встретишь снова – не узнаешь.
Внизу, на тропинке, раненые, помогая друг другу, отползали под прикрытие горящей машины. На щебне оставался черный след. Откуда-то спереди и сбоку ударила очередь. Пули взбили венчики пыли на тропинке, метрах в трех от раненых. В ответ дернулся ствол невзрачного клиента.
Короткая очередь. Еще одна.
Стрельба по дороге прекратилась.
– Снял? – с завистью поинтересовался депутат.
– Угу.
– Тебе, блин, Клинта Иствуда мочить. А я его даже не увидел.
Признаться, Данька тоже не углядел, куда стрелял напарник депутата. Но ни на миг не усомнился в кратком «угу». Снял – значит, снял.
Взлетела очередная ракета – белая, очень яркая. В слепящем свете открылись ущелье, уходящее вдаль, осыпи, ноздреватая скала, похожая на голову урода с горбатым носом и грубо стесанными скулами. За «Мустангом» на тропе лежало несколько тел. Они не шевелились, в отличие от раненых, укрывшихся с той стороны машины.
От скалы-головы отделилась темная фигура – свет бил человеку в спину. Споро, по-тараканьи, кинулась наискось по склону, отбрасывая на камни излом черной тени.
– Мой! Попался! – Депутат вскочил, лихо и бестолково саданул очередью от бедра.
Разумеется, промазал.
– Насмотрелся? – На плечо легла рука дяди Пети. – Хватит для начала. Пошли наверх.
За их спинами депутат азартно расстреливал второй магазин.
Дверь уже закрывалась, когда до Даньки долетел восторженный крик:
– Есть! Я его завалил! Завалил!..
– А вы правду сказали маме? – спросил Данька, подставляя стакан под носик заварничка.
– Ты о чем?
– О зрении. Вы сказали, у вас так же было… Это правда?
– Нет, неправда. Соврал я. – Тирщик пригладил седой «ежик» и добавил: – Говорю ж, любит она тебя. Я-то на войну ушел…
IV
Похоже, бегство желто-золотого кролика послужило своеобразным сигналом неведомым силам «плюс первого». Или вестником их доброй воли – это кому как больше нравится.
Даньке нравилось по-всякому. Потому что буран улегся в считаные секунды.
Из-за хмурых снеговых туч выглянуло солнце – не робкий высверк-одиночка, а косматый великан. Мощные руки-лучи раздвинули ставни окон, еще недавно заколоченных наглухо, распахнули во всю небесную ширь. На глазах у тирмена сугробы начали стремительно оплывать, терять очертания, идти черными пятнами, подобно шкуре далматинца. Мясистые листья на деревьях засверкали бриллиантами самой чистой воды. Снег сделался пористым, ноздреватым, в сплошном покрове возникли первые проталины.
Под ногами зажурчал ручеек.
Земля, еще недавно промерзшая насквозь, до стального звона, превращалась в жирную грязь. Весенние месяцы спрессовались не в дни – в минуты, словно в сказке про двенадцать братьев-месяцев и бедную, но честную и трудолюбивую сиротку. Ты катись, катись, колечко…
Он вспомнил любимую Леркину песню:
«…Да, знаю я, что виноват, что у меня в груди весна!
Я попаду, наверно, в ад – за то, что у меня весна.
…Я сам не знаю, что со мной, но у меня в груди весна…»
Радостная жуть пробуждения владела лесом «плюс первого».
Четвертую мишень не пришлось долго искать. Серебряный пятак вспыхнул на солнце, выкатываясь на пригорок, с которого только что сошел снег. Монетка задержалась на верхушке, словно красуясь перед зрителем. Ты катись, катись, колечко, на весеннее крылечко… Даньке вдруг показалось, что это и не пятак вовсе, а старый, еще советский гривенник, с дырочкой для шнурка.
Цель, чудесным образом не пачкаясь, слетела с пригорка, на миг исчезла в ложбинке, перепрыгнула через ручей и покатилась дальше. К перестуку назойливых барабанчиков добавилось звяканье загадочного инструмента. Наверное, звенела беглянка-монетка.
Снова придется стрелять с колена – слишком низкая мишень.
«Что, тирмен, отработаем усиленный паек?»
Да, дядя Петя, отработаем. Так отработаем, что паек кое у кого в горле комом встанет. «Руки на месте, голова на плечах…»
Верно, дядя Петя. Справимся.
«Опусти ствол. Чего ты в меня целишься, ей-богу…»
Не в тебя, Петр Леонидович. В пятачок.
Он опустился на колено в жидкую грязь. Джинсы мгновенно промокли. Ну и пусть. Великая Дама, как известно, никуда не спешит. И никогда не опаздывает. Тирмен Даниил Архангельский – хороший ученик. Никуда не спешит. Никуда…
Данька снял монету с первого выстрела. Пятак со звоном улетел в чащу, сгинув в зарослях орешника. Напоминанием о зиме ударил ветер, принеся с собой жалкие остатки снега. Тощенькая, неуместная посреди весны поземка белой змеей прошуршала по кустам вслед за исчезнувшим пятаком – и растаяла без следа.
Четвертая – есть.
Мишень четвертая
Целевой выезд
Иллюзиями собственных свершений
Раскрасив жизнь в пастельные тона,
Хочу спастись от участи мишени,
Которая на стрельбище
[5]
– одна.
И этот тир мне, кажется, не снится.
Навылет, пли! Промазали, дыши…
Ему ты удивляешься, сестрица?
Ведь на миру все средства хороши.
М. Хамзина
Год Белой змеи
1
«Гавайка» на загорелом мужике была замечательная. Цветовой взрыв типа «пожар в джунглях» – пальмы, паруса, волны, красотки в бикини, похотливые ягуары и замысловатые псевдоацтекские узоры. Просто праздник какой-то! Впрочем, и сам мужик выглядел вполне праздно: катил через рынок на велосипеде, лениво глазел по сторонам, скалил зубы и никуда не торопился. Ни по делам, ни за покупками. Сейчас проедет через шумную толчею, свернет к морю, устроится на пляже, извлечет из сумки, притороченной к багажнику, бутылку пива…
Сразу захотелось составить загорелому мужику компанию.
Вокруг галдел и торговался народ. На прилавках, под плетенными из соломы навесами, высились горы ананасов, папайи, бананов, киви, апельсинов и клубней сладкого маниока. Солнце наискось било сквозь резные листья пальм. В его лучах, прямых и узких, как непомерно удлинившиеся световые мечи джедаев, клубились пылинки. Если б не пальмы, навесы и стены ближайших домов, солнце давно бы превратило рыночную площадь в каменную сковородку.
