Петр Леонидович наклонился и почесал кота за ухом.
– Ах ты, бандит… Не повезло тебе, у нас ничего нет. И тебе не повезло, Даниил. Случается. Она, конечно, тебя любит, но от ошибок никто не застрахован. Пока ты ездил, я все думал… Здесь какая-то накладка. Сбой в разнарядке. Канцелярские крючки напутали. По мою душу должны были прислать другого тирмена. Ты же не рассчитываешь, что мы с тобой одни на планете? Мы даже в этом городе не одни…
Он докурил сигарету и щелчком отправил окурок в урну.
Без промаха.
– Окажись я на твоем месте…
Сейчас дядя Петя говорил с Данькой, как равный с равным, невзирая на колоссальную разницу в годах и опыте. Данька многое бы отдал, лишь бы никогда не участвовать в этом разговоре двух тирменов, вне времени и пространства.
– Мне тоже было бы трудно, Даниил. Очень трудно. Я бы винил себя во всех смертных грехах, клялся никогда не прикасаться к оружию…
– Я не клялся, – уныло сказал Данька. – Еще не клялся.
– И не надо. Мы не одни в городе, а это не первая ошибка за века. Были тирмены, которые знали то, что знаем мы с тобой. Кто-то спивался. Кто-то бросал. Кто-то продолжал работу. Рутина. Великая Дама любит нас, и если наказывает, то правом выбора. Все остальное – не наказание. Здесь, в больнице, лучше понимаешь разные вещи.
Старик попробовал подмигнуть и не смог.
– Мне на Памире один арвах байку рассказал. Богач-китаец попросил монаха написать ему благожелательную… ну, открытку, что ли? Монах написал: «Дед умер, отец умер, сын умер». А когда богач стал ругаться, удивился: «Разве вы предпочитаете, чтобы это происходило в обратном порядке?!» Все в порядке, Даниил. Все хорошо. Возьми ученика. Обязательно. Это не стрелок, который однажды придет за тобой. Это твой друг. Сейчас ты думаешь, что я успокаиваю тебя, а я говорю правду. Кто ты, Даниил, Суд Божий?
– Кто я? – переспросил Данька. И положил ладонь поверх рукава больничного халата. – Я – твой друг, дядя Петя. Я не промахнусь.
Уходя со двора в корпус, тирмен Кондратьев в дверях оглянулся.
Тирмен Архангельский по-прежнему сидел на скамейке, глядя строго перед собой. Одним глазом: правым. Чтобы завершить стрельбы после первой неудачи, тирмену не нужен второй конверт с напоминанием.
Ну что ж, подумал старик, пересекая холл больницы. Будем надеяться, у нас есть время подняться на лифте, войти в палату и лечь на кровать. Не хотелось бы, чтобы прямо в лифте…
«Я – твой друг. Я не промахнусь».
8
Сначала кашлянул – вежливо, негромко. Затем долго выбирал между «эй!» и «ау!».
– Эй!
«Ау» – несерьезно как-то, тем паче для экстренного выхода. А если учесть, что выход не просто экстренный, но еще и последний…
Кондратьев хмыкнул и поспешил исправиться. Не последний, а итоговый. Победный.
Можно сказать, триумфальный.
– Эй! Да где вы все?
Триумфа не получалось. Ни радостной толпы, ни стройных легионных рядов, ни Капитолия с жертвенником Юпитеру Всеблагому, Отцу богов. Нет даже знакомого часового в конвойной форме образца 1923-го. Где ты, Вологда?
«Минус третий», правда, в наличии. Бетон слева, бетон справа, тусклый свет зарешеченных ламп. Гуляй, тирмен, однова живем!
Петр Леонидович демонстративно пожал плечами и не спеша направился вперед, по туннелю. Обидно все-таки. Хоть бы для порядка спросили пропуск! Запустят, разини, японо-чешского шпиона прямиком в секретную Г-211-ю…
От серого бетона несло сыростью. Под ногами противно хлюпнула лужа. Как и в первый раз, захотелось вернуться. Жаль, что не во двор – в палату, на койку с застиранной простыней. Ничего, мы согласны и в палату. Майская теплынь, легкие тучки на небе, свежий ветерок из открытого окна… Чем не место для встречи с Дамой?
И в пижаму успел переодеться. Легкая, в клеточку – чем не фрак?
…Худой, костистый старик в пижаме застыл под лучами яркого, живого солнца, сжимая в левой руке непочатый кулек с семечками. Черными жареными «пузанками», похожими на насекомых. Глаза закрыты, левый уголок рта чуть приподнят…
Кондратьев брезгливо дернул плечом, куда умудрилась попасть наглая тяжелая капля. Отогнал незваное видение. Какая гадость, этот ваш «минус третий»! Когда в лес пустите, черт вас всех побери?
И увидел стену.
Ровные ряды кирпича: красного, щербатого. Известка осыпалась, превратилась в жидкую грязь. Давно клали – не год назад, не век. Был туннель – нет туннеля. Тупик! Не гулять тебе подземельем, тирмен, тирмен! Отгулял свое.
Становись к стенке.
Петр Леонидович для верности тронул влажный кирпич ладонью, отступил назад. Ага! Поперек стены – стрела синей краски. Слева направо указует. А под стрелой надпись, тоже краской, но глянцево-зеленой, словно листья в расстрельном лесу:
«Накопитель Страшного Суда».
Кто-то постарался – вписал перед словом «Страшного» маленькое «не». Мелом. Ниже, опять мелом, была накорябана иная стрела, в противоположную сторону, и резюме:
«Страшного – туда».
Оставалось выбрать между «Суда», который направо, и «туда», который налево. Только выбирать, считай, не из чего. «Туда» – бетон в дырках-вмятинах.
Ниже, на полу – гильзы стреляные кучей.
А там, где «Суда» – отворенная дверь. Из-за двери – свет. Не электрический, солнечный. Так о чем нам думать? Знаем мы ваши «налево». Насмотрелись!
Петр Леонидович решительно шагнул направо.
За дверью, как он и думал, оказалась комната. Точнее, если верить курносой Вологде, помещение. Стол, стулья, сейф; в дальнем углу – вертлюги с папками.
Пусто.
Напротив входа – еще одна дверь. Распахнутая настежь. Оттуда солнце и светило.
– Эй! – крикнул Петр Леонидович больше для порядка. Подошел к двери, за которой его ждало солнце, на всякий случай оглянулся. На стене, рядом с вертлюгами, висел плакат. Бумага древняя, желтая. И рисунок не спутаешь. РОСТА? Оно, родное.
Привет из жизни маленького Пьеро.
С желтой бумаги на гостя победительно взирал огненно-красный Ангел в буденновке. Из-за распростертых крыльев выглядывал ствол мосинской винтовки с примкнутым штыком.
«Эй, пролетарий! Вышел Декрет:
Больше для контры Времени нет!
Но если сказал Революции «да»,
Время с тобою будет всегда!»
Чуть ниже, мелким шрифтом: «Сдача ручных, настольных, настенных, песочных и водяных часов обязательна для каждого гражданина РСФСР».
Кондратьев поднял руку, поглядел на левое запястье. Вот она, верная «Победа» – на «вечном» ремешке из коричневой кожи. Тикает! В 1950-м купил, на новогоднюю премию, а работает надежнее любых швейцарских.
