Истошный визг. Так визжит собака, когда ее позвоночник хрустит под колесом. Мне хочется заткнуть уши – но я не делаю этого.
Я стою и смотрю.
Смотрю, как корчится перед нами на снегу, исходя визгом, тот кошмар, что миг назад терзал могучего Минотавра, а сам Миня, силясь подняться, на четвереньках ползет к нам.
Валько еще трижды пыряет фигурку электродом, а потом с неожиданной прытью бросается вперед, подхватывает Миню и оттаскивает к нам.
– Нож! – рявкает матюгальник мне в лицо.
– Что? – тупо переспрашиваю я, не в силах отвести взгляда от корчащегося, как мне кажется, в агонии существа.
– Нож давай! Швыдко! Бо вин щас оклемается!
До меня наконец доходит. Нащупываю в кармане выданный мне матюгальником нож и протягиваю его хозяину.
Секунда, и Валько выщелкивает главное лезвие. Он что, хочет с ножом… на
это?!Следующая секунда – и Валько, приседая, бежит вокруг нас с Миней, очерчивая внизу уродливую окружность.
Ножом.
По снегу.
На миг запнувшись лишь о край притрушенного зимней пудрой люка канализации, ребристый узор на чугунной крышке которого складывается в рабочие руны горводслужб.
Встав рядом, матюгальник крест-накрест режет воздух у нас над головами и, явно малость успокоясь, бормочет что-то вроде:
– В доме заховалысь, в зализо заковалысь…
Дальше я не разобрал.
– За круг ни ногой! – сообщает мне Валько уже обычным тоном и склоняется над тяжело дышащим Миней, словно разом потеряв всякий интерес к дебилу-ребенку.
А тем временем оживший кошмар уже не корчится, не визжит – он медленно, с трудом встает на ноги.
– Нету… – бормочет дебил, озираясь. – Бяки… я иду искать… искать иду… Больна-больна… больна…
Никого.
Никого нет.
Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.
– Гарно вин Миню… – бормочет матюгальник, подымаясь. – Шо, Минька, щемит?.. не плачь, казак, отаманом будешь…
Валько оборачивается ко мне.
– Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид – Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…
– Кого? – ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.
– Мисяця-з-Туману, – охотно повторяет Валько.
* * *
Взгляд исподтишка…
Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы – на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит – так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю; Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрипывает, присвистывает… отдыхает.
И еще: он часто дергает себя за мочку левого уха, особенно когда начинает что-нибудь доказывать – и ухо это красное, словно у мальчишки-шалопая, пойманного бабкой на месте преступления.
Вот он какой, Валько-матюгальник, гроза «бомжей-счезней»…
Что было дальше, я помнил плохо. Как мы вдвоем чуть ли не на себе волокли обеспамятевшего Миню обратно к подвалу; как Валько убежал за знахарем, а я остался в подвале и, положив рогатую голову себе на колени, тихо рассказывал Минотавру какие-то тут же придуманные истории о тяжелораненых, которые, тем не менее, выжили и выздоровели – а значит, и с ним, Миней, тоже все будет хорошо: ведь я здесь, с ним, и Валько уже за доктором побежал, и вот сейчас они придут, и доктор Миню сразу вылечит… А потом Валько таки притащил своего знахаря, и мы бросились кипятить воду, а дальше знахарь нас прогнал в угол и начал колдовать сам. Через час он поднялся, в последний раз удовлетворенно окинул взглядом забывшегося сном Миню и произнес сакраментальное:
– Будет жить.
Подумал немного и добавил:
– Но с недельку проваляется. Завтра еще зайду.
И ушел.
Минут через двадцать в подвал ворвался ураган по имени Фол, выволок нас с Вальком на улицу и устроил обоим такой разнос, что даже матюгальник стоял, втянув голову в плечи, и молча слушал. Наоравшись всласть, Фол слегка успокоился, сказал, что за Миней присмотрят, еще раз обругал Валька – и под конвоем доставил меня домой: во избежание! Потому как на этого придурка Алика неприятности из рога изобилия валятся, а раз так, то лучше оному придурку сидеть дома и носа никуда не высовывать, иначе он, Фол, собственноручно на этот нос наедет, передним колесом. А потом задним. Ну все, я поехал. Отсыпайся.
* * *
И вот я снова один, в темной квартире, и меня всего трусит от пережитого – а еще дико болит голова.
Как с похмелья…
Конец дневника.
Конец дня.
Четверг, девятнадцатое февраля
Сквозь волнистые туманы пробивается луна * Вернулся, с-собака?! * Мне хорошо, я сирота * Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь * Сторож брату своему
1
– Имеет ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович? – смеется воздушный шарик, собирая морщинки-трещинки в уголках нарисованных глаз.
Дрожь по телу.
И стыдная, теплая струйка в левой штанине.
Ниже, ниже, ни…
– Имеет ли смысл спрашивать: если ножики все-таки вынимают из кармана, значит, это кому-нибудь нужно? И учтите, пан Залесский: если вы не спрятались, я не виноват! Не виноватый я!
Шарик надувается сильнее, еще сильнее, страшно выпячиваются одутловатые щеки, рыжие усы щеточкой вспучиваются сумасшедшим веником… Взрыв. Летят во все стороны полковничьи звезды, складываясь уставным Зодиаком, черный провал раскрывается пастью Месяца-из-Тумана, беззубой смертью, где что-то тяжко ворочается, прорываясь из мглы…
Крик.
* * *
Меня подкинуло на кровати.
Ознобные мурашки шустро бегали по всему телу, щекочась лапками, и кошмар неохотно размыкал влажные объятия. Ф-фу… так и рехнуться недолго.
«Недолго, парень», – подтвердил кошмар, забиваясь в угол и подмигивая оттуда.
Я, кряхтя, встал и прошелся по комнате. Коленками похрустел; мотнул забубенной головушкой. Больно, однако, мотать-то; ноет и ноет, точно гнилой зуб. Мебель громоздилась стенами ущелья, грозя обрушиться лавиной, все предметы казались незнакомцами, от которых можно ждать чего угодно; хотелось тыкать пальцем наугад и вопрошать:
