«Эсфирь?»
«Проснись, Голем, а то будет поздно!»
— Поздно?!
Голем с криком подскочил на своей постели, обливаясь ледяным потом. Старое сердце его судорожно трепыхалось. Он пошарил на тумбочке в поисках заветной коробки. Не нашел. Пришлось встать и, не зажигая света, прошлепать босыми ногами по прохладному полу к рабочему столу. На столе коробки с пентатолом не оказалось тоже. Голем вспомнил, что забыл вчера лекарство в терапевтическом отделении. Не захотел на ночь глядя за ним возвращаться, и вот пожалуйста!
Он включил ночничок и в его рассеянном свете принялся одеваться. Сердце, правда, билось теперь более размеренно, но он чувствовал, что без пентатола ему сегодня не обойтись. Одевшись, Голем вышел из своего домика и, шаркая ногами по песчаной дорожке, медленно побрел к лечебнице.
Ночь в Лепрозории всегда была странным явлением. За более чем тридцать лет Голем, часто работающий по ночам, повидал всякого и привык к необычным событиям, которые обывателю испортили бы настроение на всю жизнь. Эта ночь превзошла все, что доктор Голем мог вспомнить, и все, что он мог представить. Уже через пару шагов Голем обнаружил, что в Лепрозории царит какая-то суета, близкая скорее к панике, нежели к развертыванию планомерной операции. Прежде всего, прожектора, обычно шарящие либо по низкому облачному небу, либо по окружающему пространству, пронизанному вечным дождем, теперь были развернуты в разные стороны, без всякого практического смысла и цели, а некоторые из них даже отключены. Следующей бросающейся в глаза странностью было отсутствие на вышках у ворот часовых, а сами ворота оказались распахнутыми настежь. И не было тишины. Не то чтобы до напрягшегося слуха доктора доносились какие-нибудь крики, вой сирен или какое иное звуковое сопровождение катастрофы, нет, Голем ничего этого не слышал. Напротив, нарушающие тишину звуки были тихими и отдаленными. Где-то, доктор мог поклясться, что не в Лепрозории, играла музыка. Вероятно, никто из людей никогда не слышал такой музыки. Острая печаль сквозила в каждой ее ноте, а голоса незнакомых инструментов налетали порывами, словно несомые неощутимым ветром. Помимо музыки Голем слышал речь, размеренную и непонятную. Кто-то читал стихи, но ритм этих стихов был странен для слуха, а смысл глубоко чужд и рассудку, и сердцу.
Ощутив и увидев все это, Голем сразу же забыл о лекарстве; замерев посреди тропинки, он растерянно озирался. Окна в домике Зурзмансора были ярко освещены, скорее всего, мутант был у себя, уходя, он обычно аккуратно гасил электричество. Голем поспешил на этот свет, как неразумное насекомое, ищущее выход из тьмы мира и не подозревающее, что ласковое сияние на самом деле — всепожирающий огонь. Дверь, как всегда, оказалась незапертой. Протиснув свое брюхо в маленькую прихожую, доктор остановился, чтобы перевести дух. Из полуотворенной двери, ведущей в кабинет Зурзмансора, не доносилось ни звука. На вешалке висели плащ и шляпа. Голем прикоснулся к рукаву плаща. Пальцы сразу же стали влажными.
«Он был в городе», — подумал Голем.
— Разрешите войти? — робким голосом спросил он.
Никто не отозвался. Голем мелкими шажками продвинулся в кабинет. Кабинет оказался пуст. Зато были включены все мыслимые светильники. На столе поверх каких-то бумаг под ненужным светом настольной лампы лежало нечто напоминающее резиновую маску. Голем подкрался к столу, приподнял маску двумя пальцами и едва не отшвырнул ее от себя. Потому что в руке его, криво улыбаясь, висело доброе и немного печальное лицо Зурзмансора.
Вероятно, он все-таки лишился чувств, уронив «резиновый» лик Зурзмансора и тяжело навалившись на стол. Очнувшись, Голем несколько долгих мгновений пытался понять, что он делает в чужом кабинете ночью. Но так и не вспомнил.
Уже на крыльце доктор понял, что давешний сон его — вещий. Эсфирь умерла еще до войны от рака, а он, единственный в мире специалист по нечеловеческим болезням, ничем не сумел помочь медленно сгорающей жене: сыворотки тогда еще не существовало, а воскрешать умерших не умеют даже всесильные мокрецы. А теперь жена, молодая и красивая, крылатая подобно ангелу, ждет его в раю, значит, он, старый Юл Голем, скоро умрет. Мысль о близкой кончине, как ни странно, взбодрила его. Он готов был теперь с головой окунуться в гущу событий, чем бы ему это ни грозило. Оскальзываясь на мокрой тропинке, Голем побрел к Лечебному корпусу.
У входа его поджидал Зурзмансор. Лицо мутанта было в тени от полей шляпы, и, подходя, Голем понял, что не удивится, если у Зурзмансора совсем не окажется лица. Ведь он его забыл в своем кабинете. И все же было немного страшновато обнаружить вместо привычных глаз и носа гладкое блестящее ничто.
— Я вижу, вы не спите, — сказал Зурзмансор своим обычным доброжелательным тоном. — Сожалею, но спать сегодня не придется. Кстати, вы не могли бы отвезти меня в город?
— Разумеется, Зурзмансор. — Борясь с робостью, Голем все-таки заглянул под шляпу мутанта, но разглядел лишь гладко выбритый смуглый подбородок.
Когда они выехали на шоссе, Зурзмансор, молчавший всю дорогу от Лепрозория до развилки, заговорил. Первые мгновения Голем даже не очень прислушивался к его словам, думая о том, что теперь до конца жизни он будет слышать внутри своей памяти этот приятный, чуть глуховатый голос.
— Вам незачем оставаться в городе, — говорил мутант. — Города, скорее всего, уже не будет, а то, что возникнет на его месте, я бы назвал Заповедным миром. В этом мире будут жить наши дети, и их собственные дети, и дети их детей.
— А вы не боитесь, что внешний мир раздавит этот ваш Заповедный? — спросил Голем, чтобы хоть что-то спросить. Он отчаянно крутил баранку, пытаясь объехать невидимые в дождливой мгле выбоины в асфальте. Несмотря на все его старания, джип основательно потряхивало.
— Нет, не боюсь, — беспечно отвечал Зурзмансор, словно и не замечая тряски. — Заповедный мир вовсе не станет отгораживаться от внешнего, большого мира. Разумеется, мы установим особый барьер, который не будет пропускать внутрь Зло, Добро же будет проникать через него беспрепятственно в обе стороны.
— Заповедник для вундеркиндов?
— Скорее, госпиталь и школа человечества. От взаимной подпитки Водой и Хлебом духовными Заповедный мир начнет расширяться, пока его очертания не совпадут с очертаниями человечества. Великая Эволюция завершит преобразование зверя в Человека, и разум — этот несформировавшийся инстинкт — обретет самого себя.
— Тогда почему вы Выходите? — Голем вдруг остановил машину и впервые за эту ночь открыто глянул в лицо мутанта.
— Потому что мы больные люди, — усмехнулся Зурзмансор, — и нуждаемся в отдыхе. Для нас Великая Эволюция давно завершилась, нам слишком тесно в этой старой вселенной. Ведь дикого лебедя не удержишь на птичьем дворе, даже если он взращен толстой глупой гусыней.
Голем покосился на свое отвислое брюхо и расхохотался.
— Ну что вы, доктор, я вовсе не вас имел в виду, — смутился Зурзмансор.
— Да, да, я понимаю, — закивал все еще смеющийся Голем, а в голове у него эхом отзывались слова, сказанные кем-то и для кого-то очень давно: бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок.
