Единственный раз порадовалась Лесана за родителей — когда староста поднял в ее здравие братину. Отец тогда горделиво приосанился, а мать украдкой вытерла слезу. Однако сама девушка от чарки отказалась:
— Спасибо, Нерун, за честь, но Осененные хмельного не пьют.
— Что так? — подивился староста.
— Пьяный ни себе, ни Дару не хозяин, — ответила Лесана.
— Нам надысь колдун обережный круг обновлял, так что пей смело, — знакомый голос раздался где-то рядом. — Дар твой непотребен будет. Ходящие нашу весь за версту минуют.
Девушка отыскала взглядом того, кто нарочито громко, с кичливой поддевкой сказал эти слова, и с трудом узнала Мируту. Где тот статный парень, с которым она целовалась под калиновым кустом? Видать, там и остался. Напротив сидел детина с покрасневшим лицом (должно быть, пока столы накрывали, приложился к бражке) — некрасивый, чужой. И что она тогда, дурища, нашла в нем? Рожа глупая, глаза мутные, губы мокрые. Да и сам весь какой-то противный.
— Видела я круг, — кивнула Лесана, уводя разговор в другую сторону, — на совесть сделан; Велеш, поди, у вас был? — она повернулась к хозяину подворья.
— А кто ж его знает? Мы имя-то не спрашивали, — растерялся Нерун. — Молодой какой-то поутру приехал, еще… это… глаза у него, как бельма; буевище проведал, резы подновил, деньги взял да к вечеру отбыл. Даже на ночь не остался.
— Видать, торопился, — Лесана почувствовала, как горло сжалось от тоски.
Смертельно захотелось увидеть хоть Велеша, хоть кого другого из былых соучеников. Только бы не эти рожи. Кого угодно из Цитадели, кто примет в ней равную, а не девку, ряженую к собственному бесчестью парнем.
Сельчане неторопливо ели, разговоры тянулись своим чередом. Вот только Лесане беседовать здесь было не с кем и не о чем. Мужики чурались с ней говорить, опасались в лужу перед девкой сесть. Мать неловко краснела и тоже, по всему, боялась, что дочь подойдет и встрянет в беседу старших. Подружки… те все мужние уже, кто на сносях, кто ребятенка на руках тетешкает. О чем с ними говорить? Они ей про болячки детские, про труды домашние, а она им про что? И почему она, глупая, думала, будто ничто не поменяется, будто вернется она в деревню, и все будет по-прежнему? Нет. Не будет.
Заставила Неруна празднество собрать, думала отцу-матери честь тем оказать, пусть сельчане глядят теперь с уважением, окружат почетом. А вышло все иначе. Вроде и в чести родителям не отказывают, да только на этакую дочь глядя, глаза стыдливо отводят.
От острой досады захотелось встать и уйти. Сей же миг! Но куда и как уйдешь с пира, в твою же честь по твоему же требованию собранного… Сиди, дурища. Гляди и на ус мотай: прежде, чем делать, думать надо.
— А скажи, Лесанка, чего это вы — колдуны — такие деньжищи с нас дерете? — пьяный голос осмелевшего Мируты вырвал девушку из тоскливых дум.
— Я не колдун, я вой, — сухо ответила она. — Но, соберись ты обозом, еще больше возьму.
— Это за что же? — Мужчина подался вперед, устремив на нее взгляд помутневших глаз.
— За жизнь, — просто ответила обережница и так посмотрела на неудавшегося жениха, что тот осел обратно на лавку.
Но от этой его выходки на душе у девушки стало пасмурно. Вспомнила о том, как накануне сама, своими руками обескровила Цитадель. Затворила брату жилу, пожалела. Даже не столько его, сколько отца с матерью. Пусть им в старости подмога будет. Девки-то известно — из дома как птицы вылетят, а парень — никогда. Будет родителям опора в дряхлости. Жену приведет, детей народят. Не прервется род Остриков.
— Да ты хоть силу нам свою явить можешь? — Мирута никак не желал уняться. — За кою деньги дерете? А?
Кто его за язык дернул, сын кузнеца сказать не мог. Просто со вчерашнего дня как прознал, что неудавшаяся невеста вернулась в деревню, не находил себе места. Маятно сделалось. Вроде как и не виноват перед ней ни в чем, а от чего-то совестно.
Вечером, пока не стемнело, хотел идти на двор к Юрдону, повиниться, да жена не пустила. Завыла глупая баба, упала в ноги. Всех переполошила, дура. Так и не сходил. Сегодня же, едва увидел Лесанку, обмер. Хвала Хранителям, что не сговорил в свое время. Как с такой жить-то? Срамота одна.
С пьяных глаз забыл он, что не берут креффы сговоренных в Цитадель.
А теперь вот грызла сердце глухая злоба, что забылась Лесана свет Юрдоновна. Зазналась. Ранее-то на деревне ее род чуть не самый захудалый был, ныне ж так себя поставила, будто все ей в пояс кланяться должны. Поперед старосты почтение оказывать. Да и сама на бывшего жениха не посмотрела даже, словно и не миловались прежде. Нешто забыла все? Так ничего, он ей напомнит… Девка — она девка и есть, хоть с косой, хоть без. В портки или рубаху одетая — все одно: бабой родилась, бабой помрет.
— Ну, так… — постучал он чаркой по столу, — явишь силу? Аль нет?
— Я тебе не скоморох ярморочный, — отрубила Лесана.
— Ты иди, сынок, охолонись. Давай вон Ольху позову, пусть тебя проводит, — засуетилась мать, до смерти перепугавшаяся, как бы обережница не разозлилась и не наложила на пьяного дурня виру.
— Нет, пусть докажет, что она вой знатный, — пьяно набычился Мирута. — За что деньги-то ей платить?
Во хмелю он вовсе позабыл о том, что Лесана с него денег не требовала, что обозы он не собирает и защищать его она не просится.
— Не позорься, иди проспись! — с места поднялся Нерун. — Я грамоту видел.
"Пьяный проспится, дурак — никогда", — подумала про себя насельница Цитадели, но промолчала.
Зря.
— И что в грамоте той сказано? — продолжил яриться ее бывший жених. — Парень она иль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а вернули парня стриженого.
Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.
Сельчане ахнули, испуганно переглядываясь. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его налитые яростью глаза и громко с расстановкой сказала:
— Я тебе не парень и не девка. Я — ратоборец. Проверить ежели хочешь, попробуй, выйди против меня. Тогда, может, и поймешь, за что деньги нам платят.
Сказав так, девушка повернулась к замершему старосте:
— Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль — спасибо.
И пошла прочь со двора.
У ворот наперерез гостье бросилась брюхатая баба.
— Родненькая, не губи, прости его дурака, он не со зла. Брага это в нем говорит, — в подбежавшей молодухе дочь Юрдона с трудом признала подругу.
— Уймись, Ольха. Не трону я его. Но, как проспится, скажи: узнаю, что меня славит — язык вырву.
Сказала, как ударила. И, больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.
Далеко уйти не успела, услышала позади топот ног. Обернулась и лицом в живот ей тут же влетел Русай. Крепко обнял сестру и, запрокинув голову, блестя злыми слезами в глазах, выпалил:
