-
Ляг.
Она послушно вытянулась на лавке. Муж укусил себя за ладонь и сжал кулак. В рот Сладе полилась густая пряная кровь. Глоток, другой, третий. Гнев, ярость и голод отступают, рассудок больше не путается. Хранители Пресветлые, как она ненавидела себя в эти мгновения! Полу
-
тварь, полу
-
зверь, мечтающая стать человеком и не способная им быть без человеческой крови. Или без крови таких, как ее муж. Что ж за долю они унаследовали скорбную?
* * *
— Свет ты мой ясный…
Донатос распахнул глаза и застыл: на него смотрели два темных омута с призрачными искрами в глубине. Колдун стремительно падал в эти омуты, не в силах сделать вдох, не видя ничего вокруг. Дыхание перехватило. Откуда-то издалека донеслось:
— Свет ты мой ясный…
И сердце будто стиснули раскаленными клещами.
На миг показалось, будто не человек глядит — не просматривалось во взгляде разума. Бездонный он и темный был, как болотное оконце — бочаг. Глядишь — и ничего не видишь, кроме маслянистой, отражающей тебя черноты.
Однако колдун сморгнул, и морок развеялся. Перед онемевшим от удивления обережником стояла невысокая девушка с безумными очами. Чудн
а
я. С кудлатой взлохмаченной головой. Спутанные волосы свисали до поясницы, а на длинные пряди были подвешены бусины, узкие полоски ткани, разноцветные нитки, перышки… Рубаху блаженной словно слепой шил — заплата на заплате, одна пестрее другой — прорехи починены криво, неумело. На ногах же красовались стоптанные лыковые башмаки.
Словом, скаженная. Но безбоязненная. Страха перед незнакомым мужиком с мертвой жутью в глазах в ней не было. Уж что-что, а ужас крефф как зверь чуял. Однако девка не пугалась. Жила в ней бьющая через край радость, которая искрами переливалась в зрачках. И вот от этого беспричинного веселья колдуна перекосило. Показалось — насмехается дура, поэтому, грубо стиснув тощее плечо, крефф спросил:
— Ты чья?
— А ничья… — ласково ответила девушка, жадно вглядываясь ему в лицо. — Никого не осталось. Все сгибли. Одна я, как ты. Одна-одинешенька, родненький…
Он взъярился:
— Какой я тебе "родненький", дура? Пошла вон! — и оттолкнул.
Девушка упала на каменные плиты и, захлебываясь, залопотала, глядя на креффа снизу вверх:
— Как же не родненький? Ни у тебя, ни у меня никого в свете белом нет, значит, сама судьба нам вместе быть велела, — сделала она нехитрый вывод и поднялась на ноги. — Ведь еле нашла тебя. Что ж ты сотворил с собой? Сердце высушил, душу надорвал…
И блаженная, сморгнув слезы, застившие глаза, сострадательно провела ладонью по лицу мужчины.
— Я теперь всегда рядом буду, не дам тебе маяться.
Крефф перехватил руку девушки за запястье и отшвырнул от себя:
— Была б в светлом уме — весь дух бы вышиб… — прошипел колдун и пошел прочь от дурковатой.
Та заволновалась, бросилась следом, причитая:
— Ой, свет мой ясный, не серчай! Почто гонишь? Я же худа не сделаю! — она забегала вперед, заглядывала мужчине в глаза, видать, и вправду думала, что он испугался от нее какого-то лиха. — Я тебя не обижу…
Донатос остановился. Посмотрел на девку. Совладал с приливом жгучей ярости и ровно спросил:
— Как звать тебя?
— Светлой! — обрадовалась дура, приглаживая лохмы. — Светлой меня звать, радость моя.
Наузник помолчал, а потом раздельно, так, чтобы до припадочной дошло, сказал:
— Светла. Пошла. Вон.
Просиявшее было лицо девушки вытянулось, и она осталась растерянно стоять посреди пустого коридора, тогда как крефф направился своей дорогой. Он уже почти дошел до двери, когда между лопаток ткнулось что-то теплое, а плечи обхватили тонкие руки: это Светла нагнала своего "родненького" и прижалась щекой к спине, обняв колдуна.
— Не гони, светоч ясный. Сгибнешь ведь без меня.
Обережник побагровел от злости, оторвал от себя подрагивающие ладошки, схватил скаженную за ухо и поволок вон из Цитадели, приговаривая:
— Что ж за дура, прости Хранители! Кто тебя притащил сюда?
Девчонка жалобно скулила, на цыпочках семеня рядом и изо всех сил выворачивая шею, чтобы хоть как-то уменьшить боль, плакала и повторяла:
— Не гневайся, родненький, не гневайся…
Выволочив блаженную на двор, Донатос подошел к двум разговаривающим меж собой обережникам и гаркнул:
— Кто дуру эту привез?
— Я привез, — откуда-то со стороны конюшен показался одетый в серое мужчина. — Чего она учудить-то успела? Вроде тихая…
Светлин мучитель скрипнул зубами:
— Ты, Полян, держи придурочную свою от меня и от греха подальше, — с этими словами он швырнул зареванную девушку сторожевику.
— Да не моя она, — вскинулся наузник, — Фебр ее в логовище нашел. Вот и привезли…
— Плевать мне, чья она, хоть Встрешникова зазноба! Еще раз увижу — к столбу привяжу и высеку. Коли через голову не доходит, через спину поймет.
— Ты очумел? — разозлился Полян. — Она блажная! Давай еще прочь ее прогони, что умом не задалась! Спятил? Девка в логове Хранители ведают сколько провела, ни рода, ни веси своей не помнит, а ты издеваться над ней вздумал?
И сторожевик задвинул скаженную за спину:
— Только тронь.
— Я тебе сказал. Еще раз она ко мне цепляться вздумает — запорю.
— А я сказал — только тронь. — Полян сцепил руки на кожаном поясе и устремил на колдуна тяжелый взгляд.
— Ой, что же вы ругаетесь! — Между мужчинами как из-под земли возникла Светла. — Хорошие мои, что же вы это? Из-за меня, из-за дуры глупой! Не надо.
"Хорошие" сверлили друг друга глазами, не замечая девушку. Донатос играл желваками, а Полян стиснул зубы так, что даже со стороны казалось — вот-вот челюсть сведет.
— Куда хочешь ее девай, но чтоб я больше не видел. Пришибу и упокаивать не стану, — пригрозил колдун и, круто развернувшись, пошел прочь.
Девушка же горячо зашептала Поляну, потирая свое все еще горящее ухо:
— Ты не серчай на него, не серчай! Не со зла он, а как дите малое — не разумеет, что творит.
— Как же, не разумеет… — проворчал сторожевик, глядя в спину колдуну. — Пойдем, горе, к лекарям тебя отведу да в трапезную; есть, поди, хочешь?
— Нет-нет, хороший мой, куда ж я пойду, а свет-то мой ясный как же? — испугалась и засуетилась дурочка.
— Не лезь ты к нему, — устало вздохнул обережник. — Да и вообще ни к кому не лезь. Тут парни одни. Обидят еще.
