Он помолчал и обвел глазами славутчан:
— Я так и не услышал: есть ли еще те, кто не хотят платить дань Крепости?
Купцы загудели вразнобой, замотали головами, и среди общих гомона и суеты поднялся на ноги молодой мужчина, посмотрел остановившимся взором на корчащегося на полу посадника и глухо спросил:
— На меня какую виру возложишь, обережник?
— А ты против десятины?
— Нет. Я — зять Вестовича, — с трудом выговорил он. — На старшей дочери его женат.
— До тебя мне дела нет. И до жены твоей тоже. Речь идет о вдове и сиротах.
Страшно прозвучали эти слова при еще живом, дышащем человеке.
— Идите.
Они заторопились и уходили без того степенного достоинства, с коим явились — спешили, переглядывались, бросали полные ужаса взоры на слабо царапающего половицы посадника.
Когда горница опустела, Тимлец мало-помалу затих. Он так и умер с раскрытым ртом и выкатившимися глазами.
— Упокой его с миром. И скажи — пусть снесут на буевище, — сказал Клесх Ладу. Тот кивнул.
Едва служки утащили мертвеца и смыли с пола нечистоты, как на пороге появились три заплаканных девки, вместе с воющей бабой, повисающей на их руках.
— Батюшка, не губи! — повалилась вдовица. — За что же? Да как?
— Выведи ее, — кивнул Клесх Чету. — Про нее все решено.
Ратоборец кивнул, подхватил причитающую боярыню под руки и выволок прочь. Клесх же задумчиво смотрел на дочерей посадника. Ладные девки. С косами, бусами, лентами, в расшитых рубахах, но зареванные и с опухшими носами. Одна — самая старшая, лет семнадцати, сжимала дрожащие губы и смотрела на отцова убивца с горделивым презрением во взоре. Молодшие — двойняшки Клёниного возраста, похожие с лица, но разного роста, тряслись и плакали, ожидая страшной участи.
— Вот что, красавицы, — миролюбиво сказал Клесх. — Батя ваш супротив Цитадели идти удумал. Смуту взялся чинить. Народ на непослушание подначивать. Увещевал я его долго, но впусте. За его дурь ответ вам всем держать придется. Но горя я лишнего чинить не хочу. Потому судьбу свою выбирайте сами. Могу отправить Цитадели в услужение. Могу замуж отдать.
— За к-к-кого? — сквозь слезы выдавила одна из меньших — невысокая, с толстой русой косой и мелкими кудряшками над высоким лбом.
— За кого прикажу, за того и пойдешь, ясноокая. Отцовой воли над вами теперь нет. Лишь моя.
Девушки переглянулись, хлюпая носами, но старшая промолвила голосом студеным, как вода в полынье:
— Я мать не брошу. Коли она в прислуги, так и я с нею.
Обережник пожал плечами:
— Воля твоя. Ступай, в дорогу собирайся. Завтра и поедем. Доведу вас до Ирени, а там обозу передам.
Гордо вскинутый подбородок стал ответом Главе. Надменная, но едва сдерживающая рыдания дева развернулась и вышла, бросив сестер одних.
Та из двойняшек, что была поменьше ростом, проглотила слезы и сказала:
— Я тоже с матушкой…
Ратоборец посмотрел на нее, и под взглядом пронзительных глаз Тимлецовна сникла.
— Хочешь век портомойкой коротать? — мягко спросил он.
— А матушка…
Он вздохнул:
— Замуж выйдешь и заберешь свою матушку. Нужна она Цитадели…
Девушка судорожно всхлипнула и задумалась. Некоторое время молчала, а потом подергала сестру за руку. Они переглянулись и та, что повыше, неуверенно спросила:
— А как же замуж-то без приданого?
Клесх вздохнул. Девки всегда девками останутся.
— Будет вам приданое. Не в закуп же отдаю.
Они снова переглянулись.
— Ну? — не выдержал Глава. — Долго я вас тут обхаживать буду?
И тогда меньшая, краснея и задыхаясь, выдавила:
— Замуж.
Та, что постарше, задумалась крепче, но потом тоже кивнула и покраснела, видимо, стыдясь своей слабости и нежелания ехать в изгнание с матерью. Клесх прикинул в уме, в какой из сторожевых троек помоложе парни. По-хорошему, отправить бы ту, что выглядит постарше, в Старград к Фебру. Но ему там не до свадьбы. Город велик, хлопот много, куда ему жену молодую — дома-то не бывает.
— Ты собирайся в Радонь, а ты в Семилово. Завтра Чет вас отправит. А я грамотки отпишу.
Девушки испуганно переглянулись. По их лицам Клесх читал все немудреные тревоги. Что там, в Радони и Семилове? Даль далекая. Да доедут ли? А если доедут, то к кому? Даже имен не знают. Меньшая тут же заревела, уткнулась носом в плечо сестре. Так и вышли, скуля в два голоса.
Целитель, сидевший рядом с Клесхом, вздохнул:
— Крут ты больно, Глава, — потом задумался и закончил: — но иначе никак. Радонь и Семилово? К ратоборцам?
— К ним, — кивнул собеседник.
Лекарь улыбнулся.
— А меньшой повезло. Семиловский вой собой хорош и нравом ровен. Ему, поди, и двадцати пяти не сровнялось… — Он улыбался, вспоминая себя в этом же возрасте. — Мне б тогда жену прислал тоже…
— Пришлю, ежели еще где заартачатся, — легко согласился Клесх. — А в Радони ратоборец тебя весен на семь моложе? Ольстов выуч?
— Так и есть. Поди, годков тридцать. Хорошо рассудил. Будут Тимлецовны, как у Хранителей за пазухой. Вот обережники-то удивятся… — и сторожевик хохотнул, жалея, что не увидит лиц новоявленных мужей.
…А наутро Клесх покидал славутские стены, увозя на телеге посадникову вдову и старшую дочь. Мать рыдала, а девка утешала ее и бросала на Главу Цитадели такие жгучие взгляды, что полагалось бы душегубцу сгореть заживо. Но тому все было нипочем. Не то что не сгорел, а даже и не задымился, проклятый.
* * *
Распахнутые ворота тоскливо скрипели в полуденной тишине. "Кри-и-и-и… Кра-а-а-а… Кри-и-и-и…" Лесана не выдержала и закрыла створки на щеколду. В деревне было тихо. Только мухи жужжали да пахло мертвечиной, полежавшей на солнце.
После урагана, принесшего долгожданные дожди, плодовник перестал пыхать жаром, но дни по-прежнему стояли теплые, хотя в воздухе уже чувствовалась приближающаяся осень.
Хлопнула калитка крайнего двора, и на безлюдную улицу шагнул мрачный Тамир.
— Тут кровь горстями лить придется, — сказал он. — Я насчитал сорок семь человек.
Лесана предложила:
— Могу разбить тебе нос.
— Что? — Колдун, рывшийся в переметной суме, повернулся к собеседнице.
— Говоришь, кровь надо лить горстями, — пояснила она. — Я не сломаю, не бойся. Будут тебе горсти.
Он смотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом.
— Еще что скажешь?
Девушка пожала плечами и отвернулась.
