Тамир покачивался в седле. Голова гудела, тело казалось вялым и непослушным, словно после долгого и тяжелого сна. Упокоить мага, после упокоения целой веси — задача для поистине двужильного колдуна.
Хотелось поесть горячего и завалиться спать. Ну их всех к Встрешнику…
Да еще этот малахольный кровосос еле плелся… Наузник едва перебарывал в душе желание подогнать Ходящего хлыстом, чтобы резвее бежал. Какая-никакая, а отрада для сердца.
Поэтому, когда остановились на ночлег, Тамир был рад ничуть не меньше Беляна. Устал он. Лесана отвязала от седла полумертвого кровососа, стреножила Зюлю и занялась обережным кругом. Ее спутник отправился в чащу: собрать дров и лапника.
Девушка возилась с нехитрой похлебкой, колдун рубил шалаш, никто не говорил ни слова. Пленник сидел, скорчившись у корней старой сосны, и затравленно следил за трудами людей. Ему было страшно.
Вскоре от костра потянуло кашей, заправленной салом и чесноком. Сытный запах, от которого вмиг напомнило о себе пустое брюхо. Кишки заворочались, забурчали, проклятые, чуть не на всю чащобу… юноша едва сдержался, чтобы не расплакаться от голода, одиночества и беспомощности. Охотники были как мертвые: взгляды колючие, лица застывшие. И каждый в своем деле. Молчаливые, хуже покойников. Даже зверь дикий на человека больше похож, чем эти двое.
Когда Лесана поманила пленника к себе, он поднялся и побрел обреченно, волоча тяжелые от долгого перехода ноги. Подошел, остановился в шаге, уперев взгляд в землю. Что с ним теперь сделают? Вон как Охотница кидалась, когда нашли они растерзанного воя, думал — на ремни порежет. Теперь, видать, выместится.
Но она снова его удивила.
— Садись. Я гляжу, ты и огня не боишься?
Она говорила ровно. И гнева в голосе он не услышал.
— Не боюсь, — кивнул Белян и с готовностью затараторил: — Осененные огня не боятся. И свет дневной нас не слепит…
Колдун, сидящий с другой стороны костра, зло усмехнулся. Видать, его забавляла болтливость и угодливость пленника. Ну и пусть. Лучше он сам все скажет, чем железом тянуть станут. Все равно ведь выведают…
— Ну так садись, раз не боишься, — кивнула девушка. — Или не замерз?
Белян замерз. Сильно замерз. Говоря по чести — зуб на зуб не попадал. Хотя это не от холода было. От страха. Но он боялся о том сказать. Вдруг увидят, как ему худо, и прогонят от огня, чтобы поиздеваться? Поэтому он сел не слишком близко к костру. И руки к пламени тянуть не стал — сдержался. Лучше не показывать, как они трясутся. Засмеют ведь.
Охотники ели, по очереди черпая из котелка вкусно пахнущую кашу. Молча.
Пленник сжался, вбирая тепло костра, которое туда, где он сидел, не больно-то долетало. Да еще ветер этот… И дождь. Мелкий, но все сыплется и сыплется.
Лесана жевала гороховую кашу и мрачно размышляла о том, что до Вестимцев ей теперь, по всему судя, не скоро добраться, а уж до родного печища — тем паче. Нестись им теперь через чащу, как волколакам голодным, таща ценного пленника, и дай Хранители, чтобы не приключилось в пути ничего, чтобы не сбежал проклятый, или не вышли на троих путников те, кто одолели Милада. Подумать тошно…
Да еще Тамир тут… Всю душу своим молчанием вымотал. Лесана-то, дурища, решила, будто после случившегося в деревне, после того, как упокоили и похоронили Милада, колдун к ней переменится. Хоть чуть смягчится. Куда там! Все где было, там и осталось. Прошлый Тамир, может, и не стерпел бы этой гнетущей тишины между ними, а этот, что даже разворотом плеч походил на Донатоса, выдерживал. И не морщился.
— Охотница… — негромко позвал Белян, — мне б в кусты…
Девушка раздраженно выдохнула, но делать нечего — поднялась.
— Идем.
Стыдясь самого себя, он поплелся следом.
Мудреные наузы не давали сбежать. Да он бы и не пытался. От этих разве убежишь… Быстро справив нужду, парень заторопился обратно в очерченный обережный круг.
— На, ешь, — Лесана подвинула пленнику котелок с остатками ужина, протянула свою ложку и дала краюху черствого хлеба.
Парень вытер руки о рубаху, поглядел с сомнением на ладони и сказал едва слышно:
— Мне б хоть умыться…
— Жри, пока дают, — дожевывая корку, посоветовал со своего места колдун. — Все одно — дерьмо от дерьма не пачкается.
— Я ж не свинья какая… — тихо-тихо отозвался пленник.
— Не свинья… — Наузник потянулся. — Жа-а-алко…
Белян поник головой, но все-таки нерешительно взял ложку и принялся есть. Он старался не торопиться, не выказывать того, как сильно проголодался. Получалось плохо. Уж больно каша оказалась вкусная. Да еще и теплая. И оставили ему много. Он не ожидал. Думал, едва дадут котелок обскрябать. Но нет, наелся досыта. И глаза начали слипаться.
— Иди, ложись, — Лесана кивнула пленнику на сваленный у подножья сосны лапник. — На вот, укрыться.
Она бросила ему кожаную накидку.
Юноша устроился на ветках, скорчился и затаился, боясь шевельнуться. Сквозь крепко зажмуренные веки не пробивались даже отблески пламени прогоравшего костра, но слезы все равно сочились. Исхитрялись.
Лесана забралась под кожаный полог, устраиваясь на войлоке… Думала, едва ляжет, сразу уснет. Не тут-то было.
На погоду разнылся старый шрам на спине. Не то что болел и мучал… так, напомнил о себе. Поворочавшись с боку на бок, девушка выбралась обратно к прогоревшему костру.
Дождь перестал. Вместо него меж деревьями повис густой туман. В трех шагах — ничего не видать. Обережница пошуровала в углях палкой, отчего ввысь устремились ярко-красные искры. Внезапно тишину разорвал истошный крик, а потом как ребенок заплакал. Лиса воет… Что-то рано нынче. Обычно в конце листопадня они глотки драть начинают.
Видать, с голодухи заходится. Волколаки, поди, всех зайцев перегрызли… И снова глухо кольнуло сердце, когда вспомнилось обезображенное до неузнаваемости лицо Милада. Семилово осталось без обережника. В такую-то пору, когда деревни жрут… Нет, скорее до Цитадели добраться, сбыть с рук Беляна — да обратно пускаться. Но теперь уж другой дорогой, проверив другие веси. Вот ведь напасть…
Сыскать бы этого Серого… Да ведь он, стервец, наверняка затаится теперь; гадай, где сызнова объявится. А что объявится — без домыслов ясно. Все одно — зверь, почуявший кровь, не уймется.
Опять заплакала в чаще лиса. Надрывно и жалобно… Лесана слушала детский плач и ей мстилось, будто то плачет лес. Вековая чаща, измученная лицезрением смертей.
Блазнилось даже, будто всхлипывает старая сосна. Глухо, в надежде, что не услышат. А белый туман, что полз среди могучих стволов, приглушал звуки. Вот снова всхлипнуло старое дерево. Дерево?
Девушка встала и подошла к скорчившемуся на лапнике полонянину.
— Эй.
