Каникулы еще не кончились, а в Варшаве вспыхнуло восстание. Молчаливые группы людей стояли днем и ночью, глядя на зарево над Варшавой. В Груйце тогда жили моя мать, Тереса и я. Остальная родня застряла в Варшаве, и от них не было ни единой весточки. А у меня тогда ни с того ни с сего случился приступ ясновидения. Я панически боялась, а тут, внезапно, на меня снизошла, может, не столько снизошла, сколько поразила меня, как гром с ясного неба, глубочайшая, железобетонная уверенность, что мне нечего бояться, что со мной ничего не случится, и никто из нашей семьи во время этой войны не погибнет. Страхи мои прошли, как рукой сняло.
О своем предчувствии я сказала матери и Тересе, причем с такой силой убеждения, что они поверили. Не было дня, чтобы они не задавали мне вопросов, а я ни разу не поколебалась в своем райском оптимизме.
Первой из Варшавы прибыла бабушка. Вскоре после бабушки подтянулась к нам из Урсинова Люцина. Дедушка, которого восстание застало в больнице, пришел через две или три недели. Об отце все еще не было никаких вестей, и только моя упрямая, каменная уверенность поддерживала надежду семьи. Поздней осенью мы получили весточку, что отец у знакомых в Блендове, где он прятался на всякий случай, хотя немцам уже наверняка было не до него.
О второй ветви семьи, со стороны отца, мы получили известия уже только после освобождения, но и так было известно, что они — по ту сторону Вислы, значит, должны выжить.
Тадеуш, муж Тересы, прислал о себе весточку из Англии, но мы ничего не знали о муже Люцины до того момента, пока какой-то чужой человек ни принес листочек, найденный возле железнодорожных путей. На листочке с одной стороны можно было разобрать адрес моих родителей, а на другой коротенькую фразу: «Нас везут в неизвестном направлении». Люцина узнала почерк мужа — и на этом конец. Нам никогда не удалось узнать, какая это была железная дорога, потому что листок, прежде чем он дошел до нас, переходил из рук в руки.
Больше чем на год я потеряла из виду Боженку, ту самую, которую пугала чудовищем под березой. Она появилась только после восстания.
— Я страшно испорченная, — возвестила она мне таинственно, а в глазах у нее при этом плескался скорбный ужас, приправленный упоением.
К этой вести я отнеслась скептически, хотя и с большим интересом. Я пристала к ней с расспросами и вскоре узнала, что значило ее заявление. Так вот, случилось нечто куда более серьезное, чем все войны на свете: один мальчик ее поцеловал. Так или иначе, мы решили, что детей от этого не бывает, хотя ни одна из нас головой за это не поручилась бы.
Вскоре до нас дошел фронт. И это было замечательно, ко всему человек привыкает, даже к содроганию дома и приближающимся взрывам.
Рядом с нашим домом немцы поставили три пушки, стреляющие по дальним целям. Я отказалась спускаться в подвал, уселась под карбидной лампой, висящей на стене, заткнула уши и с бешеной скоростью стала читать книжку, которую хотела любой ценой дочитать перед смертью. Я перевернула последнюю страницу, но всё еще была жива.
В подвал я в конечном итоге все-таки спустилась. Это была ужасная ночь, русские войска брали Груец. Я слегка клевала носом, когда в подвал спустился сосед и радостно объявил, что над нами рвется шрапнель. Через четверть часа тот же сосед сообщил, что только что пришли русские танки. Все помчались наверх.
Наутро наступил массовый исход. По улицам города шли теперь русские танки, но для моей бабушки это было все равно что променять кукушку на ястреба. Когда-то она лично знала Дзержинского и отзывалась о нем не иначе как только «кровавый бандит».
Своим мнением о большевиках она заразила и меня, и это ей очень легко удалось, потому что в моей памяти возникали сцены из «Огнем и мечом». Внутренним взором я упорно видела дикую чернь, которая наматывала себе на шею человеческие кишки.
Остальные родственники поддались истерии и решили удрать. Лучше всего — в деревню. Вещи мы давно сложили, утром подхватили чемоданы и рванули в поле, как раз «против шерсти». Толпы людей бегали туда-сюда, возможно, это тоже были беженцы, но никто не рвался в ту сторону, куда бежали мы, все стремились в противоположную. Наверное, они были правы, потому что, когда мы оказались в промерзшем чистом поле, вокруг посыпались бомбы. До нашего дома мы не добрались, он был уже далеко, мы кинулись в ближайшую знакомую хату и там бросили якорь.
Я помню, что случилось чуть позже. Вдруг кто-то замолотил в дверь. Грохот был очень типичный: прикладами, а с ним вместе громким голосом — немецкие слова. Иезус Мария, это же недобитые фрицы, бандиты, нам всем конец!..
В конце концов кто-то открыл дверь. В дом ввалились трое русских солдат, ржущих от радости, словно лошади, потому что они устроили, по их мнению, шикарный розыгрыш. Один из них великолепно владел немецким языком и просто так, для прикола, решил пугнуть освобожденное население.
Потом раскрутился упоительный вечер. Один солдат играл на гармони, принесли водку, да и местная самогонка была. Двое остальных танцевали с хозяйкой, а все пели хором, не скажу, чтобы стройно, по крайней мере, громко. Выпускать нам кишки они не рвались, и я почти влюбилась в них только за то, что они не немцы.
Фронт откатился уже далеко, для нас треклятая война наконец-то кончилась, отец мог вернуться домой.
В то время у меня были две главные подружки — Боженка и Виська. С Виськой я подружилось, пока не было Боженки, и из-за нее, наверное, я вышла замуж. Есть народное поверье, что та, которую в детстве укусит собака, рано выйдет замуж. Виська об этом позаботилась, явно не ведая, что творит. Мы часто бывали у ее тети. В очередной раз мы, как обычно, вошли во двор теткиного дома, а собака выскочила из сарая. Виська в шутку крикнула:
— Ну-ка, ату ее!
Собака отнеслась к заданию серьезно.
Не могу вспомнить, как я познакомилась с Янкой, ставшей потом на долгие годы моей подругой. Должно быть, уже после восстания, в школе. Ее с семьей вывезли из Варшавы, после чего они застряли в Груйце, где у них жили родственники.
Между Виськой, Боженкой и мной сразу после войны вбил клин парень по кличке Рыжик. Он был чуть старше и всё никак не мог решить, кто же из нас ему больше нравится. В конце концов он остановился на Виське, но я перенесла его выбор очень легко, так как Рыжик собирался стать ксендзом, и его будущий обет безбрачия меня слегка сбивал с толку. Кроме того, он был командиром харцерского отряда, в который меня вскоре приняли и откуда быстренько выгнали за скандальную натуру. Характер у меня был далеко не голубиный, и я бурно протестовала против того, что мне не нравилось. А мне много чего не нравилось.
Рыжик поднял мою самооценку до небес. В школе ему задали написать характеристику на любого человека — по своему выбору. Его опус меня потряс: я в жизни не подозревала у себя такое благородство характера. Мало того, что учительница узнала в этом описании меня, так Рыжику еще и пятерку поставили. Я страшно растрогалась и еще года два ходила вся гордая собой.
