«Обращение» лучшее слово, чем «использование», подумала я. Но, естественно, я не поправила его.
— Я — очень несовершенный человек. — Он смотрел с искренним и слишком ненужным раскаянием.
— Ничего, — убежденно заверила я его. — Я люблю несовершенных людей.
— А я люблю вас, сеньорита.
Хотя нас окружали группы элегантных людей, звучали громкие разговоры, смех и звон стаканов, казалось, именно в этот момент наступило грозовое затишье. Несколько голов повернулись к нам, затем тактично отвернулись.
— Можно вас прервать, чтобы взять стакан? — вежливо спросил слишком знакомый голос.
Я оглянулась. Мистер Фиццжеральд, одетый так же, как дон Рамон, выглядел не только красивым, но сильным и способным. И я заметила это с ужасной быстротой.
— Что сегодня подают, Мадлен?
— Я не знаю, мистер Фиццжеральд. Какой-то сорт фруктового джулепа.
— Джеймс, — мягко поправил он, — в обществе.
— Простите, сеньорита Мадруга, — вставил дон Рамон, — что я монополизирую ваше внимание и отвлекаю от служебных обязанностей.
Он поклонился мне, щелкнул каблуками Джеймсу и отошел к группе, окружающей его превосходительство.
— Как он вас назвал? — насмешливо спросил мистер Фицджеральд. — Мадруга?
Я кивнула, вспыхивая от смущения, что меня называют, пусть и в Чарагвае, таким очаровательным именем.
Он взглянул на меня над кромкой стакана. Затем холодно сказал, меняя тему:
— Не следует больше помогать Чико с напитками. Миссис Малленпорт не хотела бы этого. — Он посмотрел на часы. — Еще пятнадцать минут, затем переходите от группы к группе. Так всегда поступала Ева.
Я ничего не сказала. Я видела его голову и плечи, когда он пробирался через толпу. Один или два раза я слышала его голос и странно заразительный, смех. В конце этих пятнадцати минут я покинула Чико и приступила к довольно пугающей задаче циркулировать.
Меня подозвала мягкосердечная, как всегда, Мораг. На ней была недавно выстиранная белая блузка и чистая гобеленовая юбка. За все время пребывания в Чарагвае я не видела ее в другой одежде. И я редко видела ее во внеслужебное время без преданного Алекса Эщфорда на буксире.
— Мы проверяем транспорт и сопровождающих лиц в День Ананда.
Я уже почти все знала от Хестер. В этот большой для мальчиков-чистильщиков день — почти как наше Материнское воскресенье девятнадцатого века — они возвращаются в родные селения. Я также знала, что Петизо пришел из самой недоступной и запустевшей деревни и что мальчик особо просил в сопровождающие меня. Но Мораг снова все повторила.
— Ужасно отвратная поездка, но Петизо отдал вам свое черное сердечко, Мадлен.
— Приятно, что хоть кто-то, — улыбнулась я, как бы в шутку. Но получилось серьезно.
— По большому счету не сказал бы, что он единственный, — дымя трубкой, дипломатично уверил меня Эшфорд.
— Согласна, — лояльно поддакнула Мораг, сжимая его большую веснушчатую руку.
Но я знала, что это неправда. Никто не отдал мне сердце. У меня нет ни драматической внешности Хестер Малленпорт, ни красоты и совершенства Евы Трент. Ни изумительных качеств самой Мораг.
Все меня любили, за исключением мистера Фицджеральда и, возможно, Евы. Но мой отъезд никому не разобьет сердца. Разве что Петизо, если я не поеду с ним в воскресенье, а когда наконец я вернусь в Лондон, он, вероятно, будет помнить меня день или два.
Я оставила Мораг и Алекса Эшфорда и стала бродить по залу, покорно заводя вежливый разговор. В толпе блеснули темно-красные волосы Хестер, мерцающие под светом хрустальной люстры, миссис Малленпорт серьезно беседовала с женой президента. Казалось, все весело болтали в своих небольших группах. Я оказалась одна перед стеклянными дверями. Они были открыты.
Я вышла на террасу. Высоко над верхушками деревьев в пустом небе светила огромная полная луна. Ни облака, ни дуновения ветра. Ни звезд, достаточно ярких, чтобы противостоять ее ослепительно белому свету.
Сад был пуст, но полон тихими звуками и суетой. Луна отбрасывала на лужайку тени деревьев и кустов. Я оперлась на прохладный каменный парапет, как на поручни корабельной палубы, и наклонилась, вдыхая нежные запахи. Теперь я различала многие цветы и кустарники — terciopelo и соро oto, ara-ftianey и bucade, так же, как трели чинголо, такие приятные на рассвете.
Не знаю, сколько я там простояла. Я слышала, как его превосходительство в своей мягкой непринужденной манере объявил в комнате за моей спиной, что в гостиной начинаются танцы — и ах да, чуть не забыл, Куича только что объявила красную тревогу, ожидается землетрясение.
После этого голоса в комнате за мной стихли. Из окна гостиной слышалась музыка и шум танцующих ног вперемешку с кваканьем невозмутимых лягушек. Я слышала двигатели автомобилей, на которых уезжали гости, обязанные в случае тревоги покинуть вечер.
Это как ночь Ватерлоо, думала я, слушая музыку. Я взглянула на романтическую экваториальную луну, этот таинственный магнит непостоянной земной коры и более непостоянных сердец простых смертных. Землетрясения, как любовь, почти всегда случаются при полной луне. Я вздрогнула — и вдруг замерла.
Я не знала, давно ли он стоит рядом, опустив руки на каменную балюстраду. Мои глаза, словно глаза Джульетты, смотрели на насмешливую, непостоянную луну. Потом я осторожно перевела взгляд на лицо Джеймса Фицджеральда. Наполовину освещенное лунным светом, наполовину в тени. Но постоянное. И я не должна, как советовала Ева, смешивать доброту с другими чувствами. Наверно, я все же не сдержалась и ахнула, потому что он тихо спросил:
— Не боитесь, нет?
Я очень боялась — боялась себя, боялась его. Но отрицательно покачала головой.
— Сами знаете, что в девяноста девяти случаях из ста эти предупреждения кончаются ничем.
Я скрестила пальцы и кивнула. Когда окружающий мир может развалиться, как карточный домик, неправильно думать о собственных делах. Но полагаю, именно в это время каждый и думает о них.
— Может быть, вас что-то еще тревожит?
Он взял меня за плечи и повернул к себе. Сквозь тонкий шелк платья я чувствовала его пальцы, теплые и твердые. Перед землетрясением, как я узнала, все замирает. Птицы не поют, насекомые прячутся. Мир сдерживает дыхание.
Я затаила свое. Я не слышала шелеста в подлеске. Я больше не слышала лягушек. Уличное движение замерло. Не остановилось только мое сердце.
Я медленно и несчастно подняла глаза на его лицо. Оно теперь полностью ушло в тень, но я чувствовала, что на нем печаль и сочувствие. Я ощутила, что мои глаза наполнились слезами, и затем начались самые плохие десять минут моей взрослой жизни.
Нет, земля не разверзлась — во всяком случае, только метафорически. Тихим размеренным голосом мистер Фицджеральд начал говорить, стараясь выражаться как можно мягче и деликатнее.
