Мы шли по парку, и он снова стал расспрашивать о моей жизни, потом напомнил, что хочет познакомить меня с женщиной-издателем.
— Ведь ты хочешь, чтобы что-то из твоих рассказов опубликовали?
— О, это очень любезно с твоей стороны. Мне всегда казалось, что я могу писать.
— Я не сомневаюсь в этом. Похоже, ты много чего можешь. Ты очень странная и… необыкновенная, — добродушно усмехнулся он.
Я почувствовала себя оскорбленной, услышав слова Ричарда. «Странная»!
— Что же во мне странного? — запротестовала я.
Он нашел мою руку и, засмеявшись, слегка сжал ее.
— Не нужно понимать все так буквально, Розалинда. Странная — значит, не такая, как все. Ты так сильно отличаешься от всех тех женщин, которые попадались мне в жизни. Ты очень серьезная, у тебя есть идеалы и страстный интерес к жизни. Многие же люди в силу слабости характера лишь прячутся за маской цинизма. Ведь так легче — это путь наименьшего сопротивления. А ты сильная, в тебе хватает стойкости, чтобы идти против течения и отстаивать то, во что ты веришь.
Я была очень удивлена такому мнению о себе. Неужели он на самом деле так думает? В глубине души мне было приятно, к тому же Ричард был первым человеком, который смог разглядеть все это во мне.
— Ты расстроилась из-за того, что я назвал тебя странной? — ворвался в мои мысли голос Ричарда.
Я засмеялась:
— Ну конечно же нет.
— Отлично, — сказал он, улыбаясь. — И о чем же ты хочешь писать, Розалинда? — задал он следующий вопрос.
— О жизни и о людях, — ответила я после паузы.
— А, женские романы! Романтические любовные истории, — предположил он.
Я покачала головой.
— Нет, только не это, — засмеялась я. — Разумеется, если любовная история вплетается в канву романа, это вполне допустимо. Но мой интерес составляет психологическое исследование человека. Это, пожалуй, всегда меня интересовало в жизни. Больше, чем что-либо другое.
Ричард искоса посмотрел на меня. Пожалуй, я сказала лишнее. Не нужно быть столь откровенной. Слишком откровенно. Мои щеки покрылись румянцем.
— Тебе смешно? — немного испуганно спросила я.
Ричард снова взял мою руку и нежно прижал ее к груди.
— Совсем нет, моя дорогая. Но ты мне кажешься еще такой молодой, такой хрупкой, чтобы интересоваться психологией и философией. Временами ты напоминаешь мне мою дочь… Это и приятно, и немного пугает. Я не понимаю, как это все уживается в твоей голове. Глядя на тебя, этого никогда не подумаешь.
Мне понравилось, что он сравнил меня со своей дочерью. Я сказала:
— Твоя дочь слушает хорошую музыку, знает в ней толк, увлекается серьезной литературой. Она не похожа на многих своих сверстниц. Разве ты хотел бы, чтобы она была другой?
— Нет, я хотел бы, чтобы она была именно такой… такой, как ты. Но все дело в том, что она воспитывается по другим правилам.
— Но я слышала, Бронзон-Касл весьма прогрессивная школа.
— Да, все так и есть. Гертруда Холт, глава школы, старается сделать так, чтобы в обучении сочетались положительный опыт прошлого и передовой настоящего. Но ведь для ребенка имеет огромное значение воспитание дома…
— Твоей дочери очень повезло, что у нее такой отец, — проговорила я.
Ричард ответил мне улыбкой, сквозь которую проступили грусть и сожаление.
— Ты очень добра, но, боюсь, дело обстоит не совсем так. Я постоянно занят, у меня много работы, поэтому Марион оказывает на Роберту куда большее влияние, чем я.
Внезапно он снова перевел разговор на меня:
— Какие у тебя планы на будущее? Как долго ты еще собираешься работать секретарем? Тебе это интересно? Думаю, что вряд ли… Одна и та же рутина каждый день.
Я объяснила Ричарду, что по сравнению с той монотонной работой, которую мне приходилось выполнять в офисе, помогать мистеру Диксон-Роду не так уж плохо.
— Я благодарна Диксон-Родам. Это очень великодушные люди. Они дали мне не только работу, но и дом. Рядом с ними я не чувствую себя нищей наемной секретаршей. Они стали для меня на самом деле друзьями.
Его большие мягкие глаза снова смотрели на меня с симпатией и нежностью. Затем Ричард проговорил:
— Думаю, они оценили по достоинству такого секретаря. Им в общем-то тоже повезло.
Я вспыхнула, услышав его слова.
— О, я не могу с тобой согласиться. Временами со мной бывает невыносимо трудно. Мистер Диксон-Род сам мне говорил об этом. Я иногда раздражаю его и других тем, что «прячусь в свою раковину». Он так называет это.
— Бедная девочка, — вздохнул Ричард. — Окружающий мир не может позволить, чтобы кто-то взял и спрятался от него в раковину. Он пытается настигнуть и наказать этих отшельников.
Я вдруг почувствовала в его словах горечь, и мне показалось, что они относятся и к нему самому тоже. Немного помолчав, Ричард сказал:
— Я думаю, что тебе необходим свой собственный дом, Розалинда. Каждый человек должен иметь место, где он мог бы укрыться от внешнего мира, прийти и просто отдохнуть, оставить все проблемы за дверью. Это особенно важно для таких чувствительных натур, как ты.
С этим, разумеется, трудно было не согласиться. Он хорошо понимал меня. А вот Китс Диксон-Род, добрейшая душа, считала по-другому. Ей казалось, что мне, наоборот, не следует оставаться в одиночестве, что мне просто необходимо постоянно находиться среди людей.
— Какой бы дом мог тебе понравиться? — продолжал Ричард с воодушевлением. — Догадываюсь, что не современная фешенебельная квартира или большой особняк! Наверное, какая-нибудь одинокая хижина в Альпах или избушка где-нибудь у реки, а может, полуразвалившийся старинный замок в Испании. Я прав?
— Совершенно верно. — Я рассмеялась. — Но я бы не стала возражать даже против комнаты где-нибудь. Там бы я могла поставить на полки все свои книги, повесить картины, и еще мне бы хотелось иметь хороший граммофон и мои любимые записи.
— Ты снова напомнила мне о моей дочери! — засмеялся он. — Я просто слышал ее голос, когда ты говорила о «хороших записях». Думаю, Розалинда, тебе бы очень понравилась наша музыкальная комната в Ракесли… Там у меня отличный электрический граммофон и концертный рояль «Стейнвэй». Мне еще не встречался инструмент с лучшим звучанием, чем этот.
Я поинтересовалась, кто же играет на этом замечательном «Стейнвэе». Ричард ответил, что играет он сам и Роберта тоже берет уроки музыки.
После его слов я замолчала, и вот так же, не проронив ни одного слова, мы медленно прошли через Кенсингтон-Гарденс и миновали Альберт-Гейт. Постепенно начинало темнеть. Опять все кончалось. Мне нельзя больше с ним встречаться. Мне не следует с ним больше встречаться. Он всегда будет принадлежать своей дочери, о которой он говорил с такой любовью и нежностью, он всегда будет принадлежать своей жене, имя которой ему даже не хотелось произносить.
