Я поднимаю взгляд. Надо мной, прищурившись, склоняется Верблюд.
— Ну да, так я и думал, — говорит он. — Шаза стали совсем никудышные.
Он устраивается рядом со мной, вытаскивает маленькую зеленую бутылочку и, вытащив пробку, отпивает.
— Якоб, а ведь я уже стар для этой работы… К концу дня все тело ноет. Оно, черт подери, уже сейчас ноет, а день еще не закончился. Передовому отряду сниматься через пару часов, а еще через пять начинать все сначала. Ну просто никакого житья нет старику.
Он передает мне бутылку.
— Господи, это что же такое? — спрашиваю я, разглядывая отвратительного вида жидкость.
— Джейк
[2]
, - отвечает он, отнимая у меня бутылку.
— Вы пьете эту дрянь?
— Ну да, а что?
С минуту мы сидим молча.
— Чертов сухой закон, — наконец говорит Верблюд. — Эта штука была вполне сносна на вкус, пока правительство не решило, что так не пойдет. Она, конечно, и сейчас пробирает, но вкус — хуже некуда. И это просто ужас какой-то, ведь только она и держит меня на ходу. Я, знаешь, совсем поизносился. Гожусь теперь разве что продавать билеты, да и то лицом не вышел.
Оглядев его, я решаю, что он прав.
— А может, есть работа полегче? Скажем, за кулисами?
— Билетер — это уже дальше некуда.
— А потом? Когда вы уже не сможете ни с чем справляться?
— Полагаю, тогда меня ждет свидание с Чернышом. Послушай, — он с надеждой смотрит на меня, — а сигаретки у тебя не найдется?
— Увы.
— Так я и думал.
Мы сидим и молчим, глядя, как бригады рабочих заталкивают цирковое хозяйство, животных и брезент обратно в поезд. Как артисты, покидая шапито через задний вход, исчезают в костюмерных шатрах и появляются уже в городской одежде. Они стоят группками, болтают и смеются, а некоторые утирают пот. Даже без цирковых костюмов выглядят они роскошно. А вокруг суетятся неряшливо одетые рабочие, которые живут вроде бы в той же вселенной, но, похоже, в ином измерении. Эти два мира как будто друг с другом не связаны.
В мои раздумья вторгается Верблюд:
— А ты небось в колледже учился?
— Да, сэр.
— Я сразу понял.
Он вновь протягивает мне бутылку, но я качаю головой.
— А закончил?
— Нет, — отвечаю я.
— А что так?
Я пропускаю его вопрос мимо ушей.
— Сколько же тебе лет, Якоб?
— Двадцать три.
— У меня сын такой же.
Музыка стихает, и из шапито начинают выходить горожане. Они недоуменно оглядываются по сторонам, пытаясь понять, где же зверинец, сквозь который они заходили. Стоит им выйти через главный вход, как целая армия рабочих заходит через задний и возвращается с прожекторами, сиденьями, бортами манежа, которые туг же с шумом запихиваются в деревянные фургоны. Шапито начинают сворачивать еще до того, как публика расходится.
Вёрблюд кашляет, и все тело его сотрясается от усилий. Я пытаюсь похлопать его по спине, но он жестом отстраняет мою руку. Он всхрапывает, отхаркивается и сплевывает, после чего вновь тянется к бутылке. Отерев рот тыльной частью ладони, он оглядывает меня с макушки до пят.
— А теперь слушай, — говорит он. — Не хочу лезть в твои дела, но ежу понятно, что бродяжничаешь ты недолго. Слишком уж ты чистенький, и одежда слишком хорошая, и с собой ничего нет. Когда бродяжничаешь, подбираешь всякие вещи — пусть и не самые лучшие, но все равно подбираешь. Не обижайся, я тебе тут не лекцию читаю — просто думаю, что мальчику вроде тебя не место среди бродяг. Я свое отбродяжничал — это не жизнь. — Он опирается локтями на колени. — Если тебе есть куда вернуться, прошу тебя, вернись.
Я медлю с ответом. А когда начинаю говорить, голос у меня дрожит.
— Некуда.
Он еще некоторое время на меня смотрит, а потом кивает.
— Жаль. Очень жаль.
Толпа рассеивается, утекает от шапито к автостоянке и дальше, к окраине города. Откуда-то из-за шатра к небу взлетает воздушный шарик, и тотчас же раздается детский рев. То туг, то там слышится смех, шум заводящихся двигателей, громкие, перевозбужденные голоса.
— И как ей только удалось так изогнуться?
— Я думал, что помру, когда у клоуна свалились подтяжки.
— Где же Джимми? Хэнк, Джимми с тобой?
Вдруг Верблюд поднимается на ноги.
— Хо! Вот и он. Наш старый козел.
— Кто?
— Дядюшка Эл! Пойдем-ка! Нужно устроить тебя на работу.
Он хромает прочь куда быстрее, чем я ожидал. Я встаю и следую за ним.
А вот и Дядюшка Эл. Ошибиться невозможно — на нем просто-таки написано, что он тут главный. Все при нем: и алый плащ, и белые бриджи, и цилиндр, и даже набриолиненные завитые усики. Он пересекает площадь словно главнокомандующий, выпятив внушительных размеров живот и громогласно отдавая приказы направо и налево. Вот он пережидает, пока пронесут клетку со львом, вот минует бригаду, пытающуюся поднять свернутый шатер. Не останавливаясь, влепляет одному из рабочих оплеуху. Тот охает и оборачивается, потирая ухо, но Дядюшка Эл со своей свитой уже далеко.
— Я вот еще что подумал, — бросает мне через плечо Верблюд. — О чем бы ни зашла речь, не упоминай при нем Ринглингов.
— Почему?
— Не упоминай — и все тут.
Верблюд хромает к Дядюшке Элу и встает у него на пути.
— Ну надо же, вот и вы, — говорит он притворно хнычущим голосом. — Можно вас на пару слов, сэр?
— Не сейчас, дружище. Не сейчас, — гудит Дядюшка Эл, удаляясь вразвалочку словно фашист из роликов, которые показывают в кино перед началом фильма. Верблюд ковыляет вслед за ним, заглядывая в лицо с одной стороны, а потом перебегает на другую, как заискивающий щенок.
— Сэр, да я коротко. Хотел только спросить, не нужен ли вам куда человек.
— Никак мы решили заняться карьерой?
Верблюд аж захлебывается:
— Ну что вы, сэр! Речь не обо мне. Мне и на своем месте неплохо. О да, сэр. Я и так рад-радешенек, — хихикает он, словно юродивый.
Расстояние между ними увеличивается. Верблюд спотыкается и останавливается.
— Сэр! — зовет он, а Дядюшка Эл меж тем удаляется. — Послушайте, сэр!
Но Дядюшка Эл исчезает и теряется среди людей, лошадей и фургонов.
— Вот дьявол! Ей же ей, вот дьявол! — произносит он, срывая с головы шляпу и швыряя на землю.
— Не беспокойтесь, Верблюд, — говорю я. — Спасибо, что попытались.
