— Да так, ни в чем, — я встаю и отряхиваю с одежды пыль и гравий.
— Уходи скорее. Тебе лучше вернуться, пока тебя здесь не заметили.
— Скажешь им, что я осматривал грузовых лошадок.
— А. Ну да. Хорошая мысль. Вот потому-то ты Док, а я — нет.
Я поворачиваю голову, но лицо у него совершенно бесхитростное. Махнув на него рукой, я направляюсь в сторону основного состава.
— В чем дело? — кричит он мне вслед. — Чего качаешь головой, Док?
— И что там случилось? — спрашивает Уолтер, когда я вхожу.
— Ничего.
— Да ладно. Я же все слышал. Колись, «Док»!
Я колеблюсь.
— Ну, один человек в Передовом отряде заболел.
— Да это и так понятно. Скажи лучше, как ты его находишь.
— Он боится. И, сказать по правде, это не его вина. Я бы показал его врачу, но мы оба без гроша в кармане.
— Это ненадолго. Завтра получка. А симптомы-то у него какие?
— Не чувствует рук и ног, и… ну, и еще кое-чего.
— Чего?
Я опускаю взгляд.
— Ну, видишь ли…
— Ах ты, черт! — Уолтер выпрямляется. — Так я и думал. Врача не нужно. У него имбирный паралич.
— Что-что?
— Имбирный паралич. Ну, или алкогольный. Назови как хочешь — все одно и то же.
— Даже не слышал о таком.
— Кто-то выпустил огромную партию ядовитого экстракта — насыпали туда какой-то химии. А оно разошлось по всей стране. Одна бутылочка — и ты погиб.
— Что значит «погиб»?
— Паралич разбивает. Может начаться в любой момент, если ты нажрался этого дерьма не больше двух недель назад.
— А ты, черт возьми, откуда знаешь? — в ужасе спрашиваю я.
Он пожимает плечами:
— В газетах пишут. Только недавно выяснили, что это такое, а пострадавших уже пруд пруди. Десятки тысяч, наверное. В основном на Юге. А мы там проезжали по пути в Канаду. Вот там-то он, должно быть, и обзавелся этим джейком.
Помедлив, я задаю главный вопрос:
— Это лечат?
— Не-а.
— Что, совсем ничего не могут сделать?
— Я же тебе говорю. Он погиб. Но если уж ты хочешь выбросить деньги, чтобы врач повторил тебе то же самое, то ради бога.
В глазах у меня мелькают белые и черные искорки — плывущий, дрожащий узор, затмевающий все остальное. Я падаю на постель.
— Эй, ты в порядке? — окликает меня Уолтер. — Послушай, парень. Что-то ты малость позеленел. Тебя там часом не вырвет?
— Нет, — отвечаю я. Сердце колотится, в ушах гудит — мне только что припомнилась маленькая бутылочка отвратительной на вид жидкости, которую Верблюд предложил мне в мой самый первый день в цирке. — Я в порядке. Слава богу.
На следующий день, сразу после завтрака, мы с Уолтером вместе со всеми выстраиваемся в очередь к красному фургону, где обычно продают билеты. Около девяти сидящий в фургоне человек подзывает первого по очереди, разнорабочего. Тот почти тут же разворачивается и, выругавшись, сплевывает прямо на землю. Следующий — еще один разнорабочий — тоже отходит от окошка вне себя от гнева.
Люди в очереди поворачиваются друг к другу, перешептываются.
— О-хо-хонюшки… — говорит Уолтер.
— Что это тут происходит?
— Похоже, удерживают из получки в стиле Дядюшки Эла.
— То есть?
— Большинство цирков понемногу удерживают из получки до конца сезона. А Дядюшка Эл, когда у него кончаются деньги, удерживает получку целиком.
— Вот черт! — сержусь я, когда от фургона в ярости отходит третий. Еще двое рабочих с мрачными лицами просто уходят из очереди, зажав в зубах самокрутки. — А чего же мы тут тогда теряем время?
— Это касается только рабочих, — отвечает Уолтер, — а артистам и боссам платят всегда.
— Но я ни тот и ни другой.
Уолтер оценивает меня взглядом.
— И правда — ни тот и ни другой. Бог тебя знает, кто ты такой, но человек, который сидит за одним столом с главным управляющим зверинца и конного цирка, не может быть рабо¬чим.
Это же ежу понятно.
— И что, часто так бывает?
— Ну да, — говорит Уолтер. Он откровенно скучает и ковыряет носком башмака землю.
— А потом хотя бы отдает?
— Думаю, никто не проверял. Народная мудрость гласит: если он задолжал тебе больше чем за четыре недели, лучше в день получки не показывайся.
— Почему? — спрашиваю я, наблюдая, как еще один человек в поношенной одежде отходит от окошка и разражается градом проклятий. Трое рабочих, стоявших перед нами, тоже уходят из очереди и, сутулясь, возвращаются к поезду.
— Ведь ты же не хочешь, чтобы Дядюшка Эл думал, будто он твой должник? Появись у него этакая мысль — ив один прекрасный день ты исчезнешь.
— Куда? Сбросят с поезда?
— Ну да.
— Ничего себе! Можно же просто не брать их с собой.
— Но ведь он должен им денег. Думаешь, ему бы сошло с рук?
И вот в очереди передо мной остается только Лотти. Ее светлые волосы, уложенные в аккуратные кудряшки, блестят на солнце. Человек, сидящий у окошка в красном фургоне, подзывает ее к себе. Пока он отсчитывает ей несколько купюр, они непринужденно болтают. Наконец он протягивает Лотти деньги, которые она тут же пересчитывает, облизнув указательный палец, а потом сворачивает в трубочку и прячет за корсаж.
— Следующий!
Я делаю шаг вперед.
— Как зовут? — спрашивает он, не поднимая глаз. Это маленький человечек с лысиной, опушенной тонкими волосами. На носу у него очки в проволочной оправе. Он пялится в лежащий перед ним гроссбух.
— Якоб Янковский, — отвечаю я, пытаясь заглянуть ему за спину. Фургон отделан планками из резного дерева, потолок в нем расписной. Помимо столика, в фургоне стоит сейф, а у одной из стен — раковина. На противоположной стене висит карта Соединенных Штатов, в которую воткнуты цветные булавки. Судя по всему, наш маршрут.
Человечек ведет пальцем вниз по гроссбуху и, остановившись, смотрит в крайнюю правую колонку.
— Извините.
— Что значит «извините»?
Он поднимает на меня глаза — само чистосердечие.
— Дядюшка Эл не хочет, чтобы к концу сезона вы были на мели. И всегда удерживает жалованье за четыре недели. В конце сезона получите. Следующий!
— Но деньги нужны мне сейчас!
Он неумолимо глядит на меня в упор.
— Следующий!
