День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно — быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу — ни разу! — не прикоснулся.
Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа — блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август — настоящий, а тот, другой — не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…
Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу — с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.
Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась — и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль — если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.
Неужели она не помнит?
Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла — тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.
Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.
А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?
В Питсбурге я наконец отправляюсь на исповедь. В исповедальне не выдерживаю и рыдаю как дитя, рассказывая священнику о родителях, о ночной оргии и о своих прелюбодейных мыслях. Малость ошарашенный священник бормочет что-то вроде «ну-ну» и велит молиться по четкам и забыть про Марлену. Мне слишком стыдно признаться, что четок у меня нет, поэтому, вернувшись в наш вагон, я спрашиваю у Уолтера с Верблюдом, не найдется ли чего-нибудь у них. Уолтер смотрит на меня странным взглядом, а Верблюд протягивает зеленое ожерелье из лосиных зубов.
В Мидвилле Август решает, что час настал.
Когда он об этом сообщает, Дядюшка Эл теряет дар речи. Ударив себя в грудь, он возводит наполнившиеся слезами глаза к небу. А потом, выгнав прочь свиту, подходит к Августу и хло-пает его по плечу, после чего крепко жмет руку и, не в силах вымолвить ни слова, жмет еще раз.
Я сижу в шатре у кузнеца, осматривая лошадь с треснувшим копытом, как вдруг за мной присылает Август.
— Август! — кричу я, подойдя к костюмерному шатру Марлены. — Вы меня звали?
— Якоб! — гулко откликается он. — Как славно, что ты пришел. Заходи, дорогой! Заходи скорее!
Марлена, уже переодетая к выступлению, сидит перед туалетным столиком и, поставив ногу на его край, обматывает вокруг щиколоток завязки атласных туфелек. Август, в цилиндре и во фраке, присел рядом. В руке у него серебряная трость с набалдашником, похожим на крюк.
— Садись, пожалуйста! — он встает со стула и хлопает ладонью по сиденью.
Поколебавшись, я захожу в шатер. Усадив меня, Август встает прямо перед нами. Я бросаю быстрый взгляд на Марлену.
— Марлена, Якоб! Моя дорогая, мой любезный друг! — начинает Август, снимая цилиндр и глядя на нас увлажнившимися глазами. — Прошедшая неделя была полна чудес. Думаю, не преувеличу, если назову ее духовным путешествием. Всего две недели назад этот цирк был на грани краха. Финансовая состоятельность — а пожалуй, даже жизнь, ну конечно же, и жизнь! — каждого из работников цирка была под угрозой. А знаете, почему?
— Почему? — вежливо интересуется Марлена, поднимая другую ногу и обматывая щиколотку широкой атласной лентой.
— Потому, что, купив животное, которое должно было нас спасти, мы остались с огромной дырой в бюджете. И потому, что нам пришлось докупить для нее специальный вагон. И потому, что мы обнаружили, что это животное ни черта не умеет, зато ест все подряд. А прокормить его — означало не иметь возможности прокормить наших работников, так что нам даже пришлось с некоторыми из них расстаться.
При этом косвенном упоминании о сброшенных с поезда я вздрагиваю и поднимаю голову, но Август глядит мимо меня, куда-то в стену. Он молчит слишком долго, как будто позабыв о нашем присутствии. Но, вдруг опомнившись, продолжает.
— Однако мы спасены, — говорит он и с любовью глядит на меня. — А спасены потому, что на нас дважды сошло благословение Господне. Судьба улыбнулась нам, когда в июне в наш поезд попал Якоб — не просто ветеринар с дипломом одного из лучших университетов, как и подобает большому цирку вроде нашего, но ветеринар, настолько преданный своему делу, что ему удалось совершить удивительнейшее открытие. Открытие, благодаря которому наш цирк спасен.
— Да нет же, все, что я…
— Молчи, Якоб. Не отрицай очевидного. Увидев тебя впервые, я уже знал, что это неспроста. Правда, дорогая? — спрашивает Август у Марлены, шутливо грозя ей пальцем.
Она кивает и, закрепив вторую туфельку, закидывает ногу на ногу. Носок туфельки тут же начинает покачиваться.
Август переводит взгляд на нее.
— Но Якоб был не один, — продолжает он. — Ты, моя дорогая, моя прекрасная и талантливая, просто вне всяких похвал. И Рози — о ней тоже не следует забывать. Такая терпеливая, такая усердная, такая… — Остановившись, он раздувает ноздри и делает глубокий вдох, а когда продолжает, голос у него дрожит. — Ведь это прекрасное, великолепное животное со всепрощающим сердцем сумело постичь, что все дело в недопонимании. И теперь благодаря вам троим «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» готов подняться на новый уровень великолепия. Теперь мы войдем в разряд больших цирков, и войдем лишь благодаря вам.
Он лучезарно нам улыбается, до того покраснев, что кажется, будто вот-вот заплачет.
— Ой, чуть не забыл! — Всплеснув руками, он торопится к сундуку и, покопавшись, вытаскивает две маленькие коробочки: одну квадратную и одну прямоугольную и плоскую.
