— Конечно же, нет, — торопливо произнесла Эмма и оглянулась: слишком уж громко прозвучал вопрос Эдди. Выхватив дагерротип из рук попутчицы и сунув его в сумку, она повторила: — Нет, я не такая.
— Не такая? Какая же в таком случае?
— Уж не из тех женщин, за которых расплачиваются, как за какой-нибудь товар из почтового каталога. У меня есть гордость.
«Ну, не так уж у тебя ее и много», — подумала Эдди, дожидаясь ответа женщины и от нечего делать разглядывая потертое черное бархатное сиденье на лавочке напротив.
Между тем Эмма заговорила, хотя и очень тихо:
— Мы давно уже с ним переписываемся. Мне кажется, что если люди долгое время обмениваются письмами, то узнают друг друга куда лучше, чем во время коротких встреч в период ухаживания.
Прилагая все усилия к тому, чтобы не улыбнуться, Эдди еще ниже склонила голову, сосредоточив внимание на коричневых пятнах табачной жвачки, которой был заплеван пол в проходе вагона.
— Ничто физическое к нашим отношениям не примешивалось и нас друг от друга не отвращало, — продолжала объяснять Эмма, еще раз откашлявшись. — Мы, можно сказать, познавали души друг друга.
Эдди нисколько не интересовалась тайнами души, и тем более — души мистера Уитерса, а потому она задала Эмме простейший вопрос, как они с женихом познакомились.
— Он поместил в нашей газете объявление, где выразил желание переписываться с доброй христианкой, поскольку таковых, как он отмечал, в Налгитасе не имеется. — Обдумав свои слова, Эмма добавила: — Полагаю, в Налгитасе добрые христианки все-таки есть — взять хоть вас, к примеру, но он писал, что лично ни с одной не знаком.
— Несомненно, есть, — сказала Эдди, хотя тоже не знала в Налгитасе ни одной женщины, которая заслуживала бы подобной оценки. Ей очень хотелось выяснить, была ли Эмма замужем раньше, но это был такой личный вопрос, что задавать его сейчас, даже по ее меркам, казалось грубо и нетактично. Вместо этого она спросила, как долго Эмма и ее будущий муж обменивались посланиями.
— Шесть месяцев, — ответила Эмма. — А две недели назад он мне написал и пригласил к себе на ранчо. Сказал, что если мне все там придется по вкусу, то можно будет обсудить и матримониальную сторону наших отношений. Но он также сказал, что если мне у него не понравится, то я могу считать себя свободной от всяческих обязательств и уехать, когда мне вздумается.
— Но ведь вы не можете вернуться домой, не так ли? Если не ошибаюсь, ваш брат высказался по этому поводу самым недвусмысленным образом, — со значением сказала Эдди.
Эмма нахмурилась:
— На самом деле это неважно. Я уверена, что этот человек просто не может мне не понравиться.
— Ну а если нет — тогда что?
— Он мне понравится — и все тут! — произнесла она резко и с такой убежденностью в голосе, что это прозвучало как упрек. Расстегнув воротник шерстяного жакета, Эмма потерла ладонью шею. — После Джона всякий понравится, — добавила она уже более миролюбиво.
«Да уж, этого парня симпатягой не назовешь», — подумала Эдди, но сказала другое:
— Но что будет, если вы не понравитесь своему будущему мужу? Вы об этом подумали?
Эмма прикусила губу, опустила глаза и стала рассматривать собственные руки.
— Надеюсь, я окажусь на уровне тех требований, которые он предъявляет к женщине, — сказала она. Голос у нее при этом дрогнул, и Эдди ощутила нечто вроде чувства вины. В самом деле, что она к ней пристала со своими расспросами? Бедняжке и так несладко. К тому же Эдди вспомнила о ее корзине со съестным и решила, что раздражать Эмму не стоит.
— Я абсолютно уверена, что вы ему подойдете. Не знаю ни одного старого холостяка, которого не смогла бы ублажить женщина — любая. Старые холостяки, знаете ли, не больно-то разборчивы. — Эдди решила поставить на этом точку. Хотя на комплимент это было не похоже, Эмму, судя по всему, ее слова вполне удовлетворили.
Эмма расстегнула пуговицы на жакете, а через минуту и вовсе его сняла. Когда она, поднявшись с сиденья, потянулась, чтобы положить жакет на верхнюю полку, Эмма отметила про себя, что влажных потеков пота под мышками у нее нет. «Судя по всему, эта женщина не из потливых», — с завистью подумала Эдди и потянулась за платком, чтобы промокнуть выступившую у нее на лице испарину. При этом она уронила на пол свою визитную карточку. Как вынула из сумки, так и продолжала все это время сжимать ее в руке, и совершенно про нее забыла.
Эмма подняла карточку с пола и прочитала. Видно, ничего уж тут не поделаешь, подумала Эдди. Сейчас эта женщина смерит ее испуганным взглядом, а потом метнется от нее в дальний конец вагона. В результате Эдди лишится ужина, зато лавочка останется в полном ее распоряжении. Тоже неплохо.
Эмма с недоумением несколько минут изучала беленький кусочек картона, а потом улыбнулась.
— Похоже, мне опять повезло, — сказала она и спрятала карточку в сумку.
— Что вы сказали? — растерялась Эдди.
Конечно, Эмма была бы далеко не первой женщиной, которую разочарования в любви толкнули на стезю порока. Тем не менее представить себе, что именно эта женщина, если у нее не сложатся вдруг отношения с владельцем ранчо, станет шлюхой, Эдди почему-то не могла. Кроме того, женщины с сединой в волосах в борделях спросом не пользовались, а «Чили-Квин» — это вам не дом отдыха для пожилых леди.
— Мне повезло, что вы держите пансион — вот что я имела в виду. Если я не понравлюсь мистеру Уитерсу, то смогу остановиться у вас… — Эмма опустила глаза, чтобы снова взглянуть на карточку — …в «Чили-Квин». — Тут она рассмеялась.
Возможно, Эмма и впрямь умела работать иглой и даже кое-что смыслила в этом деле, но что касается всего остального, то разумения в ней было не больше, чем у катушки ниток. У Эдди появилось сильнейшее искушение напугать эту глупую гусыню до полусмерти, сообщив ей, какого рода пансионом является «Чили-Квин»; но Эмма могла расплакаться, нажаловаться на нее, а кондуктор был настолько недружелюбно по отношению к ней настроен, что ему ничего не стоило высадить ее на ближайшей же станции. Поэтому ничего такого Эдди говорить не стала.
— Милости просим, — только и сказала она.
Через некоторое время Эмма встала с места, вынула из чемодана тканую сумочку с принадлежностями для шитья, извлекла оттуда несколько кусочков заранее скроенной материи и, вдев нитку в иголку, принялась сшивать их вместе. Наблюдая за тем, как работала Эмма, Эдди словно веером обмахивалась ладошкой. Прошло несколько минут. Эмма сделала последний стежок, отрезала нитку большими, в виде журавля, ножницами, после чего предложила свою работу на суд Эдди. Готовый элемент, выполненный из кусков голубого и коричневого, цвета крепкого кофе, ситца, именовался «Двойные пирамидки». Так, во всяком случае, его называла Эмма.
Эдди не понимала женщин, которые давали своим поделкам названия. Она и шить-то никогда не умела. Кроме того, она предпочитала застилать постели готовыми покрывалами фабричной выделки, а не лоскутными одеялами, сшитыми вручную. Лоскутные одеяла напоминали о доме, а такого в борделе допускать ни в коем случае нельзя. Пробормотав несколько слов, которые можно было расценить как комплимент, Эдди отвернулась и стала смотреть в окно.
