Вода!!!
Он с жадностью припал к прохладной чистой воде – такой вкусной, что хотелось ее пить и пить!
– Эй, водохлеб! Оставь водички! – очнулся Кир и чертыхнулся. – Из чего тут народ самогонку гонит? Из мухоморов?
– Лично мы с Петро вполне себе цивильно сидели! – Федор передал другу изрядно полегчавший кувшин. – Пока вас искать не пошли! Вот и скрестили ежа с ужом.
– А не надо было мешать! – Макс, оказывается, тоже уже проснулся и просто лежал с закрытыми глазами. – Кто ж знал, что на твой неокрепший юношеский организм эта огненная вода так повлияет!
– Че-го? – У Федора даже голова болеть перестала. – Да я тебя на два года старше!
– Но глючило почему-то тебя, а не меня! – Макс посмотрел на него, откинул одеяло, сел. – Кто вчера вальс удумал танцевать под «Бони М», да еще одного? Но после вальса ты упорно пытался познакомить нас со своей невидимой подружкой! Как там ее?
– Настя? – оживился Кир.
– Оля! – возразил Макс.
– Маша! – отрезал Петр и посмотрел на растерянно моргавшего Федора. – Опять!
– В смысле – опять?
– Ну, помнишь, в автобусе? Ты во сне говорил с какой-то Машей, а потом орать взялся.
Федя сел:
– Кажется, что-то было… Только имени не помню. И лица…
– Ты бы пьянствовать завязывал… – Петр поднялся и взялся за одежду.
Остальные тоже принялись одеваться.
– Ничего не помню! – Федор зажмурился, помассировал виски и замер, увидев перед внутренним взором симпатичное лицо светловолосой девушки. Причем не незнакомой, а ТОЙ САМОЙ! Той, что привиделась ему в автобусе. Той, что танцевала с ним вальс вчера… И не под какой-то там «Бони М», а под самый настоящий струнный оркестр.
Память подсовывала ему такие картинки, что впору идти к психиатру!
Стоп!
Откуда струнный оркестр в деревенском клубе? А может, и вправду местные алкаши чего веселого подмешали в самогонку?
Его мысли перебил зычный голос Михалыча, точно лавина, катящийся по коридору.
– Лентяевы, Засонькины и Алкашульцы! По-о-одъе-о-о-ом! Общий сбор через пять минут в столовой!
Парни с опаской уставились на дверь, но трубный глас режиссера покатился дальше.
– Пронесло! – переглянулись Кир с Максом, но Петр вернул их с небес на землю.
– Он сейчас обратно пойдет!
Эти слова решили все. Парни выскочили из комнаты и рысцой потрусили к пункту назначения. Зато каково же было их удовлетворение, когда они, заняв лучшие места, принялись разглядывать вереницу входивших в столовую невыспавшихся, злых, исподтишка матюгающихся коллег. Завершала процессию ноющая Альбина:
– И чего ему не спится? Ведь сам же с Геной в дурака до полпятого играл, да еще и меня за чаем гонял каждые полчаса!
– А потому, Альбиночка, что из вас, Тунеядькиных, кто-то должен сделать активных, работоспособных и творческих личностей! И этот кто-то – я! – Следом за ней вошел и сам Пальцапупа, оглядел всех и махнул рукой выглянувшему из кухни уже знакомому пацаненку: – Тащи завтрак. И чай сделай покрепче.
Следующие полчаса коллеги, недовольно переговариваясь, ковыряли ложками овсянку, щедро размазанную по дну тарелок, и налегали на хлеб с маслом и чай.
Наконец, Михалыч решил, что «не все скоту масленица», и бодрыми воплями выгнал всех в коридор. Там, дав приказ «через пятнадцать минут быть с оборудованием у крыльца», быстрым шагом вышел во двор.
Вскоре вся съемочная бригада, морщась от недосыпа и яркого утреннего солнца, занялась поиском места для съемок.
– О! А давайте тут? – Макс, как главный по освещению, расплылся в довольной улыбке, указывая на разрушенное крыло. – Смотрите! Солнечные лучи, отражаясь в стеклах, создают мотив надежды.
– Какой надежды? – Режиссер сначала внимательно изучил разбитые, частично затянутые пленкой квадраты окон, потом обернулся к Максиму. – Тут же как будто Хиросима взорвалась!
– Тем более! – поддержал друга Петр. – У меня по сценарию идет сначала ознакомление зрителя со всеми разрушенными частями монастыря, а после показывается целое крыло. Ну, и в конце – воззвание к народу и стране: спасем от вымирания памятники культуры!
– Я помню! – отмахнулся Михалыч и задумчиво уставился на щербатую стену. – Как вот только все это подать… Мм… А может, ты, Петя, напишешь закадровый текст, вроде как предысторию этого памятника культуры?
– До завтра все сделаю, Виктор Михайлович! – козырнул Петр.
– А мне чего делать? Ждать, когда он напишет? – Федор уже выбрал место для треноги и, закрепив камеру, заглянул в объектив.
Хм… в оставшихся кое-где стеклах отражающиеся лучи явно вырисовывали едва заметные фрагменты картин. Точно они были нарисованы пальцем на вековой пыли! Вот танцующие пары. Вот озеро. Вот девичье лицо. Вот двое…
Интересно!
К нему подошел Михалыч.
– Тебе, Романов, работать с камерой. Сегодня и до конца недели! Чем больше материала отснимем, тем качественнее можно будет смонтировать фильм.
– А я бы не советовал снимать разрушенную часть здания… – К ним незаметно подошел Никодим. По тому, как он себя держал со столичными гостями и как отчитал Федора за желание пробраться внутрь разрушенного крыла, было ясно – этот дядя тут главный.
– И с чего это? – тут же нахмурился Михалыч. Он не любил, когда посторонние лезли в его работу, ограничивая или запрещая.
– А с того, что сколько бы туристы тут ни снимали, все кадры порушенного крыла испорчены, – бесстрастно выдал Никодим. – Мое дело вас предупредить.
И, ничего больше не объясняя, направился прочь.
– Начинается! – взбесился режиссер. – Понапускают к себе всяких бездарей, а потом предупреждают нас, профессионалов, что у них руки из… растут! Так это не наша беда!
И накинулся на Федора:
– А ты чего уши развесил?! Пока солнце не ушло – снимай!
Тот пожал плечами, мол, хозяин – барин, нажал на кнопку и прищурился, заглядывая в объектив.
Пыльные картины на окнах никуда не делись. Но Федор готов был поклясться, что картины изменились. Девичье лицо сменил портрет какого-то усача, а вместо танцующих пар появилась кудрявая девушка в пышных юбках с гитарой в руке. Цыганка?
Он так увлекся процессом съемки, что чуть не протер глаза, заметив в одном из окон шевеление. Приблизив картинку, Федор пожалел, что в камере нет преимуществ бинокля и двумя глазами в нее не посмотришь! Но как бы то ни было, оператор четко увидел девушку, на высокую грудь которой падала толстенная коса цвета пшеницы.
Федор оторвался от камеры и старательно проморгался, а потом посмотрел на окно невооруженным взглядом. Но то ли солнце ушло, то ли с такого расстояния за слоем пыли было трудно что-то разглядеть, никакой девушки он не увидел. Заглянув вновь в камеру, он с каким-то тоскливым разочарованием понял, что его подозрения подтвердились и незнакомка ушла.
