Молли вспоминает, как насосы накачивали в это жирное тело голубую кровь. Если слова, которые высшие слышат в первые минуты жизни, так важны, интересно, что говорил Кауфман Кузе? Чему подчинено ее новое тело? Какому зову? Хотя какое теперь это имеет значение?!
– Поговори с Кэрролл, – говорит Молли.
– Что?
– Помоги мне отговорить ее участвовать в выставке.
– Все что угодно!
– Сначала, – Молли видит, как морщится Гликен. Сжимается. Съеживается.
– Ты стерва! – шепчет он.
– И что?
– Ты специально издеваешься надо мной!
– Нет.
– Боишься, что Кэрролл обойдет тебя на выставке?
– Боюсь, что испорчу ей жизнь, – Молли касается рукой его жирной руки. – Скажи, если бы ты знал, что случится, и мог это исправить, то сделал бы это?
– Знал? – Гликен тупо моргает, пытаясь собраться с мыслями. – Причем тут моя проблема?
– Если бы ты знал, например, что можешь это исправить…
– А ты можешь это исправить?
– Нет.
– Черт! – разочарованно стонет Гликен.
– Но я могу исправить судьбу Кэрролл.
– Кэрролл? – он оживляется, как кот, почуявший запах валерьянки. – А что Кэрролл?
– Я могу спасти ее. Спасти ее отца. Спасти ее жизнь.
– Ну так сделай это! – нетерпеливо кричит Гликен. – Сделай, а потом поговори с ней обо мне!
– Но чтобы спасти ее, мне придется нарушить ход событий. – Молли смотрит, как пара мальчишек бежит по поляне, пытаясь запустить воздушного змея. – И моя жизнь рухнет… Вся моя прошлая жизнь.
Глава тридцать шестая
Хак. Он открывает дверь. Смотрит на Молли и Гликена. Кто они для него? Не больше, чем лица в хороводе масок. Высшие, до которых ему нет никакого дела. Люди, которых он совершенно не хочет знать. Образы, которые будут вечно преследовать его воспоминаниями.
– Ты? – скрипит зубами Хак, вглядываясь в лицо Молли. Нет. Вглядываясь в лицо Кузы. В ее темные, как ночь, глаза. – Что тебе надо?
– Молли.
– Молли? – он смотрит на Гликена.
Зачем Кэрролл рассказала ему обо всем? Зачем обрекла вспоминать снова и снова, зная каждую деталь, которая пробуждает гнев, ненависть, отвращение, обиду.
– Молли Эш Кэрролл, – говорит Гликен. – Она ведь не сбежала от тебя?
– Нет.
– Жаль, – он делает шаг вперед. – Ты не против?
– Против.
– Это ничего не меняет, – Гликен смотрит ему в глаза, – она ведь не твоя собственность.
– И не твоя.
– Именно.
– Хак! – Молли осторожно касается его руки. – Это очень важно. Намного важнее, чем ревность и обиды.
– Она не хочет никого видеть, – говорит он после долгого тяжелого взгляда.
– Я знаю.
– Тебя послушать, так ты все знаешь, только толку от этого никакого.
– Это хорошо, – Молли улыбается. Надеется, что искренне.
– Что хорошего?
– Кто-то должен заботиться о ней.
– Вчера приходил Кауфман.
– И что?
– Молли велела его выгнать.
– И ты выгнал?
– Ты даже не представляешь, с каким удовольствием.
– Умный мальчик, – Молли проходит мимо него.
– Почему ты думаешь, что она не выгонит тебя? – спрашивает уже в спину Хак.
– Я не думаю, – она оборачивается. – Я знаю.
Но она не знает. Не знает, как поступит Кэрролл, но знает, как нужно разговаривать с Хаком.
– Не провожай меня. Я знаю, куда идти, – она останавливается возле закрытой двери. Стучит. – Кэрролл?
– Уходи.
– Нет.
– Я сказала, уходи!
– А я сказала, нет!
И уже более спокойно:
– Нам нужно поговорить.
– О чем?
В открывшейся двери появляется голова Кэрролл. Молли смотрит на нее, пытаясь вспомнить, красилась ли так вызывающе в своей прошлой жизни. Кажется, нет. Хотя всего, наверное, не упомнишь.
– Я могу войти?
– Нет.
– Значит, могу, – Молли бесцеремонно толкает дверь. Перешагивает через порог.
– Какого черта?! – орет Кэрролл.
– Заткнись.
В повисшей тишине Молли идет вдоль выстроившихся в ряд гипсовых статуй. Череда лиц, поз, жестов. Воспоминания оживают. Фигуры идеальны. Лица безупречны. Пропорции одна к одной. Выдержаны даже морщины. Мимические и рожденные временем. Но фантазии мертвы. Кэрролл не придумывает дивные миры и чарующие дали. Она вообще ничего не придумывает. Она вспоминает все, что смогла запомнить, и создает, дополняя холод камня и гипса чувствами и переживаниями. Оживляет эту застывшую безмятежность.
– Почему ты начала с Гликена? – спрашивает Молли.
– Почему бы и нет?
– Не знаю… – Молли смотрит на застывшую на диване пару. – Удачно получилось.
– Правдиво.
– Безлико и бесполо.
– Здесь есть лица.
– Но в глаза бросается лишь одно – у другого, кажется, есть только рот.
– Именно, – Кэрролл улыбается. – Здесь и ты есть.
– Я знаю, – Молли идет вдоль ряда воспоминаний. Гликен, Хак, Кауфман, Дорин. – Зачем же так вульгарно, Кэрролл?
– Правда всегда вульгарна.
– А то, что все будут смотреть на это, тебя не волнует?
– Ну, я же живу с этим. – Она смотрит на Молли. Вернее, смотрит на Кузу. – У меня сигареты кончились.
– Бери все, – Молли отдает початую пачку. Смотрит на Кауфмана. Смотрит на Кэрролл. Смотрит на Кузу.
– Тебе прикурить?
– Если не сложно.
Перед глазами плывут старые рисунки, которые она нашла в патио. Почему они напоминают ей эти скульптуры? Чем? Молли вглядывается в глаза Кауфмана. Кажется, еще немного, и они моргнут, выдавливая на щеки слезы. Куда он смотрит? О чем он думает?
– Завораживает, правда?
– Немного. – Молли заставляет себя отвернуться, идти дальше.
Перед глазами все еще мелькают глаза Кауфмана. Такие же, как те, что рисовала Куза. Слишком живые. Слишком настоящие в этом мире теней и масок. Дорин. Имя как-то само слетает с губ. Хватит ли жизни, чтобы Кэрролл смогла передать все, что было между ними? Черт! Хватит ли вечности, чтобы Молли смогла забыть все это?!
