Жестом фокусника, сдергивающего покрывало со стола, где только что хлопал крыльями простодушный петух, а теперь в хрустальной вазе солидно свернулась змея, Валентина Антоновна сбросила шубу к ногам и предстала перед Костылевым в голубом белье. Он тотчас отвернулся и, глядя в окно, глухо произнес:
– Так. Вы сошли с ума. Очевидно, я обладаю способностью наводить порчу. Сию же минуту уходите. Сейчас же. Не то придется применить силу.
– Применяй… – простонали у него за спиной.
– Вон!! – выходя из себя заорал Костылев, поворачиваясь к ней и почему-то еще больше разъяряясь от вида кружев, лямок и физкультурных прелестей. – Вон отсюда!
Она ойкнула, подхватила с полу шубу и прикрылась. Кусая губы, Костылев снова отвернулся к окну. Вот же – там, на улице, ведь нормальная жизнь! Нормальные дома, нормальные трамваи, на тротуарах нормальные, здравомыслящие люди. Так почему же? За спиной было тихо. Ни шороха, ни дыхания.
– Я жду, – напомнил он. И сразу услышал шаги, громкие, неровные. Вот она зацепилась… наверное, за табуретку, вот толкнула шкаф. В передней скрипнула дверь. Но не захлопнулась. Костылев подождал еще несколько секунд – тишина.
…Входная дверь была распахнута настежь, за ней виднелась плохо освещенная площадка. Он осторожно выглянул – нету, ушла. И быстро заперся на все запоры, даже цепочку накинул. Уфф! Его шатало, тело сделалось липким от пота.
Все. Хватит! Что-то надо с этим делать. Сексуальные психопатки, гнилозубые шизофреники, кислые бездарности, одержимые манией величия, юные истерички с благими намерениями… Дорожные знаки, шкафы! И все, заметьте, вокруг него, Костылева… Значит?.. Да, то и значит. То самое. И остается только одно – как можно скорее избавить окружающих от своего тлетворного присутствия.…Стоп! Очнись, болван! Как не стыдно? Слизняк. Сопля на тротуаре. Мразь. Костылев ругался вслух, громко, на всю квартиру, и от этого постепенно начал успокаиваться. Чтобы окончательно прийти в себя, он прошелся по квартире, открыл форточки, передвинул стулья, выкинул в мусорное ведро проклятую водку. Потом долго стоял под холодным душем, почему-то злясь на жену. Замерз и мрачно подумал, что вот, наконец, и способ перестать приносить окружающим зло – ледяная вода, простуда, воспаление легких и… Хотел усмехнуться и не смог.
Но как смогла такая достойная, строгая к себе и другим женщина учинить ни с того, ни с сего подобное безобразие? Ответ тут напрашивается только один: Валентина Антоновна временно сошла с ума. Всего-навсего.
Предпосылки-то, конечно, имелись, и уже давно. С тех самых пор, как молодой одаренный ученый, к тому же – интересный мужчина, про которого справедливо сказать: «Уж этому-то чего еще надо было?» наплевал на общественное мнение, совершив хулиганский поступок с рогами и прочим нахальством.
Валентина Антоновна ни на грамм не поверила его филькиной грамоте, и все последующее поведение Костылева, естественно, вызывало в ней кипучий гнев. А как же иначе? Но… но и любопытство. Разговоры и мысли о нем день ото дня занимали Войк все больше и больше, и скоро ни о чем другом она и думать… а тут еще Погребняков. Подошел как-то в буфете и принялся нудить, что будет, мол, жаловаться во все инстанции на бездушие месткома
{130}, который до сих пор не встал горой, чтоб выделить ему отдельную квартиру.
– Будучи ветераном труда, – угрожающе бубнил сморчок, – я вынужден жить в коммуналке. Соседка дрянь! Трижды сажал в вытрезвитель, сейчас хлопочу, чтоб выселили. Вас выбрали, а вы плюете на нужды. А коснись беда? Вот Костылев. Жена ушла, остался один, и никто не почешется. Может, он с голоду подыхает, а может, наоборот, там, у себя, оргии устраивает с несовершеннолетними? Как ни говори, а рога у мужика – это что-то означает, нет? Жена, понимаешь, ушла, а вы тут по кабинетам юбки протираете. Сходили бы к нему домой да проверили, что и как. Домой, понятно вам? До-мой.
Слушая и обоняя Погребнякова, Валентина Антоновна, как все и всегда в таких случаях, хотела только одного – как можно скорее избавиться от присутствия Велимира Ивановича. Любой ценой! Поэтому она сразу с большой готовностью пообещала ему тут же бросить все дела и заняться его квартирой. И Костылевым, произнеся фамилию которого, как-то слегка покраснела. И тотчас поймала непристойный взгляд Погребнякова.
– Давно пора… – медленно проговорил он, скверно подмигнул Валентине Антоновне и удалился, оставив на полу грязные отпечатки ботинок.
С тех пор она стала еще чаще думать о «беде Костылева». Думала с жалостью, с волнением, особенно ночью, одна в пустой квартире, ворочаясь до трех часов на раскаленной, как сковородка, тахте. Ведь и верно: осуждать да наказывать мы все готовы, а вот помочь? Человека бросила жена. Что ж… И ее не осудишь – какая женщина согласится с… таким? Тут Валентина Антоновна вздрагивала. Да… Но ему-то каково? Тяжело, одиноко.
Что такое одиночество, она знала очень хорошо – семьи у Валентины Антоновны не было никогда, случился когда-то роман, но это так… слезы одни.
Встречаясь с Алексеем Петровичем на работе, она теперь каждый раз останавливалась – сердце начинало колотиться, дрожали ноги и делалось холодно спине.
Искренне считая свои ощущения муками совести, Валентина Антоновна в конце концов решила, что просто права не имеет, морального права, да и гражданского тоже, стоять в стороне от «беды Костылева»! В один прекрасный день – было это, как мы знаем, двадцать пятого мая, во вторник, – Валентина Антоновна позвонила ему и попросила прийти в местком. Но Костылев не явился.
Просидев в институте лишний час после конца работы, и точно убедившись, что бедняга не пришел, конечно же, только из гордости, она отправилась домой. Поговорить с ним можно и завтра, но деликатно, тактично – не вызывать, а пойти самой, сказать… Что сказать? Это – по месту, главное, дать почувствовать: ему хотят помочь и… в общем, он больше не один.
На улице по-прежнему стояла жара, от стен домов так и полыхало, в нос и рот набивалась мелкая горячая пыль, подошвы липли к асфальту. Очень хотелось пить, но автомат с газированной водой
{131} проглотил монету, пошипел и заглох.
