Девушек привезли из Боготы. Там они работали в стрип-баре «Рома» и ютились в грязных номерах стоимостью два доллара за ночь. Но с них брали в пять раз больше. Артуро перекупил их у хозяина за пару тысяч долларов и увез в Сан-Тельмо. Там они по-настоящему стали рабынями и напрочь забыли о профсоюзе девиц легкого поведения, до сей поры кое-как защищавшем их права. Это новшество дон Эспарза встретил с вечной сигаретой во рту и напомнил дохлому отпрыску о его, слава богу, не дожившей до такого позора матери. Ладно, махнул он рукой, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Плакали проститутки. Артуро без кнута, которым загоняли в сарай самого свирепого на ранчо быка, к ним не входил. Пута — было самое ласковое слово, каким он одаривал девушек. И непременно добавлял: «Русская...»
Когда он избивал и насиловал их, он называл их именем своей сестры.
После смерти двух девушек, не вынесших издевательств, Артуро пополнил их ряды другими, одна из них сбежала.
Рафаэль вынужденно отпустил сына в этом вопросе. Артуро был не в своем уме; только не похотливое вожделение отравляло его мозги, а внимание и любовь отца, которыми был обделен парень. Все, без остатка, забрала себе Паула.
«Русская...»
И вот настал день, когда Артуро лишился живых игрушек, а последние наконец-то обрели вечный покой.
В спальню Паулы Артуро вошел без стука, задержав спешащую к молодой хозяйке служанку. Он прижал Розенду к стене и задышал в ее лицо утренним дыханием:
— Сегодня ты мне не нужна. Сегодня я буду трахать твою хозяйку. — Он отпустил ее и притопнул ногой, наклоняя туловище: — Пошла отсюда!
Паула Мария проснулась с рассветом. Она лежала на кровати, накрытой осточертевшим балдахином. Она расслышала голоса за дверью и тяжело вздохнула: ей снова придется сносить непристойности Артуро. Единственный тормоз — это имя Рафаэля. Обычно он убирался вон, когда Паула говорила: «Если ты не отстанешь, я пожалуюсь отцу».
И вот сквозь дым накидки смутно проступила тщедушная фигура брата. Те несчастные несколько часов, которые девушка находилась на отдыхе и в долгом-долгом полете над Атлантикой, в общей сложности шестнадцать тысяч километров, Артуро провел в Картахене. Там его арестовали за драку в баре при La Quemada, где по вечерам в пятницу и субботу играет оркестр, и Мартинесу пришлось выкупать его из полицейского участка. Синева под глазом брата еще не прошла. Ее было видно даже через полупрозрачную ткань.
— Привет, сестрица! — прошипел Артуро. — Спишь или делаешь вид? Знаешь, что сделал папаша, когда нас не было дома? Убил моих проституток. Они свиным дерьмом вышли.
— Артуро, мне и без тебя тошно. Обломись, а?
— На каком языке ты это сказала? На своем родном?
Он походил на смерть, нашедшую временное убежище за хрупким полотнищем. Приглядевшись внимательнее к его расплывчатому силуэту, можно увидеть косу за его острыми плечами и раздвоенный змеиный язык, дергающийся в просвете отбеленных зубов.
— Что ты сказал?
Ответом послужил хриплый смешок брата.
«Идиот! Кретин! Ему доставляет удовольствие этот грязный спектакль. И его, как всегда, может остановить лишь один человек».
Ни Паула, ни Артуро не могли видеть дона Эспарзу. Рафаэль тяжело поднимался по лестнице. Он шел к Пауле, чтобы, несвойственно для него, пожелать ей доброго утра в ее спальне. Наверное, в этот роковой день он едва ли мог дожить до одиннадцати, этого ритуального для отца и дочери часа.
По пути ему встретилась бледная служанка.
— Ты была у Паулы? — спросил Эспарза.
— Нет, дон Рафаэль. Я хотела войти в ее спальню, но сеньор Артуро не разрешил мне.
— Где он сейчас?
— Он вошел к сеньоре.
Эспарза ускорил шаг, крепко взявшись за набалдашник трости. И уже слышал голос сына:
— Теперь, кроме тебя, в доме не осталось ни одной русской шлюхи.
— А ну-ка пошел вон из моей комнаты, козел недорезанный! — Паула вскочила на кровати и рванула ткань в сторону. Ее щеки пылали негодованием. — Нет, вонючка, не отец отправит тебя в загон к свиньям, я тебя отправлю убирать за ними дерьмо! В этом доме лишь одна хозяйка. Все, хватит, урод, я довольно натерпелась от тебя. Больше не испытывай моего терпения. Или ты убираешься вон сию минуту, или я прикажу слугам приковать тебя к железному столбу в стойле.
Артуро позеленел от злобы. Он ничего не видел вокруг. Слышал прерывистое дыхание Паулы, но не слышал торопливых и шаркающих шагов своего отца.
— Дрянь! — прошипел он, сжимая кулаки. — Ты думаешь, что мой отец — это твой отец? Что моя мать...
Артуро не успел договорить. Рафаэль Эспарза, не по-стариковски легко скользнувший в спальню, словно свернул голову трости, отделяя от нее тяжелый набалдашник. В его руках оказался тонкий стилет с длинной ручкой. Он метнул его как копье, находясь за спиной сына. И долго, непомерно долго он находился в странной позе: подав вперед туловище, вытянув руку, которой он швырнул смертоносный дротик, вытянув шею и округлив глаза. Стилет прочно вошел под левую лопатку Артуро, а старик все стоял, будто полет копья все еще продолжался. Казалось, он ждал того момента, когда Артуро перестанет дергаться и судорожно сглатывать. Когда он перестанет стоять на этой земле и рухнет замертво...
Эспарза принял нормальное положение в тот миг, когда его сын тяжело опустился на пол, а сам отец внятно выговорил:
— Может, на том свете ты успокоишься, гаденыш!
И только после слов отца Паула громко вскрикнула.
А Рафаэль смотрел на девушку прежним любящим взглядом.
— Он нашел то, что долго искал, Паула. Пойдем отсюда, отныне эта комната не принадлежит тебе. Я слышал твои слова — ты хозяйка этого дома. Я рад, что комната твоей матери теперь не будет пустой. Она твоя.
34
Рафаэль зашел в комнату Артуро и закрылся изнутри. Несколько секунд он стоял в нерешительности, не зная, с чего начать. Отправной точкой служили его беспокойные мысли: «Откуда этот змееныш узнал правду о Пауле? Кто мог ему сказать об этом, его мать? Но ему было всего пять лет, когда ее не стало». В тихой злобе Рафаэль стал сбрасывать с полок видеокассеты и лазерные диски, сорвал со стены боксерские перчатки и старинный арбалет. Вскоре груду этого хлама накрыл ковер, также сорванный со стены.
Эспарза понимал, что ничего не ищет и ничего не найдет. Он срывал злобу. Он прятал за ней и жалость, рожденную воспоминаниями. До этого дня Рафаэль, пропитанный неприязнью к сыну, вспоминал его маленького с таким настроением, словно это был отпрыск конюха. Все перевернулось, когда его не стало.
Может, дело в двух письмах, поблекших от старости? Записок, написанных по-испански отрывисто, но ровным почерком?
