Нет, в Лондон она едет к мужу, там у нее второй дом. Еще она хочет предупредить, что дала наш телефон директору Музея фотографии, который тоже желает встретиться на предмет дедушкиных фотографий для выставки. А у нас и нет его фотографий, если только разрозненные, случайные, он же с бабушкой разошелся еще до войны и жил со второй женой, а детей у них не было. Куда делся его архив, понятия не имею, и Муза – я некстати усмехаюсь – вряд ли имеет понятие.
Канунникова дико извиняется, опять упрашивает меня встретиться, собирается позвонить через несколько дней и оставляет свой телефон. Повесив трубку, я вспоминаю, что на антресолях стоят несколько старых посылочных ящиков со стеклянными пластинками – негативами.
Какая странная закономерность: то полный застой в жизни, а то навалится все сразу. Если бы завал равномерно распределить на все время, была бы гармонично насыщенная жизнь.
Встречаться с Канунниковой, не упорядочив архив, бессмысленно. И не думаю, что я смогла бы его разобрать за месяц, если бы даже была свободна от забот о Музе. В понедельник я привезу ее домой, и разборка архива окажется совсем невозможной. То, что я называю архивом, сосредоточено в основном в огромном комоде, нижних ящиках гардероба и в письменном столе. И если бы я, паче чаянья, стала в них копаться, Муза, пребывай она даже в коме, тут же вышла бы из нее. Пока она жива, она не подпустит меня к архиву. А вообще-то мне страшно подумать, что надо во всем этом разбираться. Если бы кто-то сделал это за меня, я бы не возражала. Но некому! Муза способна только навредить.
История с семейными фотографиями, которые она зачем-то подарила соседке, меня просто повергла в шок. Но и раньше, будучи с своем уме, она многое разбазарила. И нет прощения Юрику-мазурику, при содействии которого были проданы многие холсты. Хотя я толком не знаю, что именно было продано. За шкафом у Музы стоял тубус со скатанными в толстый рулон полотнами, а теперь рулон стал совсем худенький. И на антресолях были полотна на подрамниках, а потом там посвободнело. Кому все это продано, я тоже не знаю.
Юрик, конечно, был не совсем дурак, и уж если говорить непредвзято, не был он никаким мазуриком, и альфонсом не был, и самое удивительное – он любил Музу. Я понимаю, что бывают геронтофилы, но… не понимаю. Игорь говорил, что в возрасте Музы разве что прямой кишкой по паркету стучать. Ну, это уж от природы зависит, кому кишкой стучать, кому любовников иметь. В таком, мягко скажем, преклонном возрасте, Муза держала при себе почти шесть лет молодого мужчину, и подвигом для нее это не было, это было жизнью. Любовник бегал вокруг нее, как резвый козел, в ванне ее мыл, цветы приносил, Масяничкой звал. Что-то он зарабатывал, Муза пенсию получала, но, наверное, им не хватало, они и проматывали потихоньку бабушкино наследство. А то, что Юрик любил Музу, это правда, это не сымитируешь. На меня Иванченко в молодости так не смотрел, как он на старуху. И медленный, постепенный съезд крыши у Музы начался после того, как Юрик ее покинул.
Я бегала из кухни в комнату и курила-курила-курила. Наверное, я чокнулась! Я любила оплакивать свою бессмысленную жизнь. А теперь, когда мне представился шанс наполнить ее смыслом, причем высшим смыслом, не бытовым, я отказываюсь это сделать и даже сопротивляюсь. Я чувствовала себя сволочью. Разве я не хочу, чтобы вышла отдельная книжка о бабушке?! Разве для меня не важно, чтобы эта книжка получилась как можно лучше? Я должна помочь Канунниковой. Это мой долг.
Моя бабушка родилась в начале века, у нее были самые необыкновенные и знаменитые учителя. В начале двадцатых годов она поступила в училище Штиглица (в то время оно называлось иначе, какой-то уродливой аббревиатурой), а через год его соединили с Академией художеств, причем штигличане здесь оказались левым крылом, академисты – правым. В Академии бабушка училась у Матюшина, у которого была своя идея цвета – ЗОРВЕД, то есть «зрение-ведание». Основой живописи он считал сияние красок и утверждал, будто это сияние видит лишь чистый душой человек. Не знаю, как восприняла теорию бабушка, у нее действительно есть сияющие картины, но в картинах самого Матюшина никакого сияния я не узрела (впрочем, видела не слишком много, да и краски с годами тускнеют).
Этот учитель был знаменит, но два других вообще столпы авангарда и почитаются великими. Один из них – создатель аналитического искусства Филонов. В Академии он преподавал для желающих целое лето (по нашему это назвали бы, наверное, факультатив), группа собралась небольшая, человек десять, включая бабушку. У Филонова тоже была своя художественная идея и принципы. Все сущее он раскладывал на атомы, а потом собирал до кучи. Такой вот анатом. Но членом его объединения МАИ – Мастера Аналитического Искусства – бабушка, насколько мне известно, не была.
Еще один учитель – антипод Филонова, отец супрематизма – Малевич, который, отрицая предметность в живописи, рисовал всякую геометрическую предметность, как-то: круги, квадраты, кресты и пр.
В тридцать пятом году Малевич умер, художественные группировки тоже умерли, зато родился единый Союз художников – ЛОСХ, и началась борьба с формализмом. Кому-то подрезали крылья, кого-то жизни лишили. А бабушка ушла в подполье, не совалась никуда. Она работала в детских журналах и в детском издательстве, делала альбомы аппликаций и выкроек для шитья, рисовала картинки учебников для северных народов, в Театре кукол была главным художником, уже после войны оформляла спектакли в оперных театрах Тбилиси, Таллина и Риги.
Об этом и обо всем, что касается конкретных фактов творческой биографии бабушки, я узнала не от Музы, а из статьи, появившейся в журнале «Театр». Автора не помню, это было еще до Канунниковой. А единственная прижизненная выставка бабушки состоялась не в Русском музее, и даже не в ЛОСХе, а в Доме писателя, незадолго до ее смерти. Картины развесили в «вишневой гостиной» со стенами, затянутыми вишневым шелком. Освещение – тусклое. А графику разместили в большой «розовой столовой», там было гораздо светлее, стояли столики и обедали люди. Эта выставка и на выставку мало походила, скорее, на оформление интерьера. Помню, бабушка была радостно взволнованна, но я тогда была слишком мала, чтобы оценивать и сопереживать.
Первая фотография бабушки: еще безволосая, в беленьком платьице, с голыми ножками, на руках кормилицы – дебелой девки в белой вышитой рубахе, сарафане, кокошнике и с ожерельем из крупных круглых бусин. Последняя фотография: на скамейке, которую я сейчас вижу из кухонного окна, то есть напротив нашего подъезда, довольно грузная, в зимнем пальто и меховой шляпе. Бабушка, очень простая в быту, никакими модами и шмотками не интересовавшаяся, никогда не носила платков – только шляпы.
Рассматривая бабушкины фотографии, которые хранились у меня, я даже приободрилась. Представила, как бабушка погрозила мне пальцем с небес, и пообещала ей: все сделаю в лучшем виде – и Музу обихожу, и архив разберу. Не знаю как, но сделаю.
Звонить Канунниковой было уже поздно. Решила, что позвоню завтра. За то время, пока я рассматривала фотографии, пошел дождь. Он был тихий, неслышный, а потому какой-то страшноватый. Я вглядывалась, вглядывалась в зелень и лужицы на асфальте и вдруг поняла: дождь-то закончился.
